Было очень светло. На «гризлях» грохотал кокс, деловито постукивали загрузочные механизмы. Опустился скип у экспериментальной домны, остановился вагон-весы.

Надя глянула на машиниста: Фрося Оксамитная. Она в голубой косынке, в новой кожанке. Увидев Надю, Фрося первая здоровается. Она чем-то смущена.

«Неужели это та самая Фрося, простая, деревенская девушка, которая вместе с товарками сидела в нашу первую встречу на рельсе, как ласточка, теперь машинист вагона-весов?» — подумала Надя. Ей захотелось поговорить с Фросей, но она вдруг заметила Ванюшкова, который стоял в тени, прислонившись к бункеру.

Минуту все трое смущенно молчали. «Пришел мириться... Не стану им мешать...» И Надя пошла по бункерной канаве к выходу.

«Пожалуй, теперь можно и домой, — решила она. — Нет, зайду еще к Старцевым. Как там мальчишка?»

— Здравствуй, Фрося! — говорит Ванюшков, подходя к вагону-весам.

Фрося не отвечает.

— Зашел... Мимо проходил... Навестить решил... — путается Ванюшков, не находя ничего подходящего, чтобы объяснить свое присутствие здесь.

«Ну чего ему?..» — подумала Фрося, глядя на растерянное, смущенное лицо всегда гордого и уверенного в себе парня.

— Сколько ж это мы не виделись с тобой, Фрося?

Она немного подумала, а потом жестко ответила:

— Не считала я...

— Неужели для тебя я чужой? И никогда не любила?

— Видно, не любила...

— Значит, ошибся я... Другую в тебе видел, а ты вот какая!

— Какая есть!

У него забилось сердце обидой, жалостью к себе.

— Фрося... Фрося... Нехорошая ты... И чем приворожил тебя инженер?

Она молчит.

— Что ж, делай, как знаешь. Только никто не полюбит тебя, как я... Посмеется над тобой инженер. На что ты ему? А я тебя любил и любить буду... И ты сама говорила, что хорошо тебе со мной и никого тебе не надо...

«Так почему же остыло сердце?» — спросила себя Фрося.

Она перебирает в памяти встречи. Началось с того вечера, когда выступала в школе грамоты. Ей хотелось, чтобы Ванюшков сказал что-нибудь хорошее про нее, обрадовался ее успеху. Выступала ведь впервые в жизни... И школу грамоты окончила лучше других... Но он, как всегда, думал только о себе.

И вот пришел Борис... инженер... Он был и старше Ванюшкова, и образованней, но как просто чувствовала она себя с ним... Она стала машинистом. Борис убедил ее поступить осенью на рабфак, сумел открыть перед ней самой что-то большое, она увидела себя не в сторонке, а рядом с теми, кто сам себе прокладывал дорогу в жизнь, поднимался в ней со ступеньки на ступеньку.

— Чем взял тебя этот инженер? Что нашла в нем? Чем он лучше? — не то допытывался, не то упрекал ее Ванюшков.

«А вот этим и взял!.. И сердцу не закажешь!..» — мысленно отвечает ему Фрося.

— Тяжело говорить с тобой, Фроська! Камень ты, а не человек, хоть с виду кажешься ласковой...

Раздались шаги. Впрочем, едва ли за шумом в цехе могла Фрося услышать шаги. Но так показалось. И она повернула голову в сторону.

Знакомая фуражка, примятая, черная и знакомая кожанка. Сердце часто забилось.

Ванюшков оглянулся: в окошко с площадки управления высовывалась голова инженера Волощука.

Ванюшков понял, к кому относилась улыбка Фроси и еще что-то другое, радостное, разлившееся по ее лицу. И снова обида, боль обожгли сердце.

— Ну, прощай, Фроська. Больше не встречаться нам.

— Заработалась, Фрося? — спросил Борис, перейдя к ней на «капитанский мостик». — Как оно, дело?

— Ничего.

Лукавые глаза глядят из-под голубой косынки.

— Что ж это ты вчера не пришла?

Фрося отвернулась к циферблату, будто это понадобилось ей по работе.

— Не могла... — ответила глухо, в сторону. Она чувствует, что поступила нехорошо, не придя, как обещала, и спрашивает: — А интересную картину показывали?

— Очень интересную. Показывали и хронику, как добывают у нас минералы и как обрабатывают. В Свердловске есть такая фабрика. Называется гранильная. Там минералы разные распиливают на тонкие пластины, шлифуют, а потом из них делают шкатулочки, броши, пудреницы, запонки. И алмазы там обрабатывают. Это очень трудное искусство. Получается бриллиант. Можно сказать, вручную алмазы обрабатываются, на маленьком станочке. Надо глаз иметь хороший и руку хорошую.

— Поехала! — говорит Фрося и кладет руку на рычаг. Вагон-весы уходит по рельсам к бункеру.

Волощук остается на мостике.

— Вот скоро в клубе наша самодеятельность новую пьесу покажет: Горького «На дне». Пойдем, Фрося?

— Пойдем. В этот раз обязательно пойдем.

— А тебя не тянет самой играть в пьесе? Может, в драмкружок запишешься? Это ведь тоже интересно.

Фрося прислушивается к себе. «Играть на сцене, как другие работницы? Нет... Страшно... быть на сцене...»

— Не хочется! — отвечает Фрося. — Может, потом...

— Ну, я отправляюсь! Захотелось узнать, почему вчера не пришла. К концу смены буду. Не уходи без меня.

Борис уходит, а Фросе хорошо. «Повидаться захотел со мной... Сам пришел...»

День не кажется томительным, когда на любимой работе, когда тебя любят, когда знаешь, что после работы будет хорошая встреча. Но нет-нет, да и посмотрит Фрося на свои ручные часики: когда конец смены. Снова придет Борис, и они пойдут в столовую, потом одной дорогой в город.

Через несколько часов он снова приходит в цех.

— Фрося, пора обедать. Кончай!

Она вызвала «напарницу» и, сдав вагон, поднялась наверх. Солнце заливало завод, такое ослепительное, горячее, что и Фрося и Борис должны были после «канавы» прикрыть глаза. Синее, без единой тучки, небо высоко поднялось над тайгой, шумевшей весенним шумом. От земли исходил теплый дух.

— Вот и весны дождались! — сказала Фрося, щурясь от света.

В столовой Фрося сняла кожанку — подарок завкома ко дню окончания школы, вымыла руки и села к столу.

Она любила свою столовую и считала, что другой такой столовой на заводе нет.

— А при коммунизме будет еще лучше! — говорила она и при этом радостно улыбалась, давая понять, что она учится и знает разницу между социализмом и коммунизмом.

Просторная, светлая, с окнами во всю ширину стен, столовая доменного цеха считалась лучшей. На столиках лежали вышитые скатертки, на подоконниках и вдоль стен стояли в кадках цветы.

Ровно в четыре по местному времени репродуктор, подвешенный над дверью, пробудился. Вслед за треском раздалось мерное тиканье часов, затем прозвучали два долгих и один короткий сигнал, — и мужской низкий голос провозгласил:

— Внимание! Говорит Москва! Радиостанция имени Коминтерна!

Придя домой, Николай Журба прежде всего снял новые сапоги, в которых чувствовал себя стесненно, и с облегчением размял сдавленные пальцы. Потом в одних носках ушел в кабинет. Стоя у этажерки, он доставал папки, в которых хранил вырезки из газет и журналов, и обдумывал свое выступление на первомайском митинге. Отобрав нужное, сел за письменный стол составлять конспект. Он считал неуважением к собранию поучать людей тому, что они хорошо знали, или с видом изобретателя открывать давно открытые и хорошо всем известные истины. Поэтому, даже говоря об известных вещах, он стремился сказать что-либо новое, подыскать новые примеры, найти новый угол зрения, близкий и волнующий аудиторию.

В нынешнем первомайском докладе он решил обстоятельно рассказать о международном положении и в связи с этим остановиться на задачах пятилетнего плана, на задачах строительства.

Когда конспект был готов, Журба обдумал свое выступление от начала до конца и откинулся на спинку кресла.

В этот момент пришла Надя.

— Как агрегаты? — спросил он.

— В порядке.

— Ну, отдохни. До двенадцати часов еще есть время.

— А ты?

— Я только что набросал конспект выступления. Пожалуй, я прилягу на часок.

— Зашла я по дороге к Старцевым, — сказала немного спустя Надя.