— Ну, что там?

— Ванечка такой маленький... Смотрит и причмокивает губами... Так смешно...

Николай улыбнулся. Он знал, что Надя частенько заходила к Старцевым, а когда родился Ванечка, стала как бы членом их семьи.

Было в беспомощном этом, крохотном существе столько забавного, что Надя размягчалась после ежедневных забот и отдыхала у них душой.

— Вчера Матреша была в консультации. Знаешь, сколько Ванечка прибавил в весе?

— Ну?

— За неделю набрал двести пятьдесят граммов!

— Молодчина!

— Такой чудный мальчишка...

Надя заметила, что в последнее время стала испытывать особенную любовь к детям, хотя прежде, до замужества, ей казалось, была равнодушна к ним. О том, что и она могла бы стать матерью, Надя не думала. Она не представляла себя в роли Матреши, не знала, как бы чувствовала, если б вот такое крохотное существо, как Ванечка, лежало бы в чемодане у нее в комнате (Ребенок спал у Старцевых в чемодане, пока кроватку изготовляли в заводской мастерской, и с чемоданом у Нади срослось представление о маленьком человечке). Но что-то близкое мысли о  с в о е м крохотном существе поселилось в сердце, и когда вот об этом близком думала она, кровь приливала к лицу... «Конечно, семейная жизнь без детей — это холостая жизнь. Нехорошая жизнь...» И Надя в глубине души осуждала себя и других, хотя понимала, что сейчас, в тяжелые месяцы стройки, ребенок был бы помехой.

Незаметно для себя они проболтали до двенадцати часов.

— Кстати, слышала, Надя, новость? Ваш Штрикер приехал!

— Освободили, значит?

— Освободили.

— Ну, не думала, что он так скоро отделается? Что ж это его досрочно освободили?

— Говорят, взялся за ум. Спроектировал что-то свое, — он работал над новыми нагревательными агрегатами. Ну, и оценили. Дали возможность вообще нормально работать.

— Так он у нас будет на площадке?

— Нет. Приехал по совсем другому делу... К бывшей жене... К Анне Петровне...

Надя повела плечом.

— Тяжелый случай... Ну, я пойду в клуб, посмотрю, как там готовятся к ужину, — я ведь член первомайской комиссии! — сказала она вставая.

В двенадцать часов дня приехал из краевого центра Черепанов с членами правительства. Рабочие, инженеры, служащие собрались на митинг. Он был краток. После митинга все выстроились. Подошли колонны студентов техникумов, жены рабочих, учащиеся трудшкол. Многотысячная демонстрация направилась со знаменами по городу.

А вечером состоялся ужин.

Профессор Бунчужный сидел рядом с Лазарем Бляхером, напротив были Гребенников, Черепанов, гости из Москвы, далее — Надя и Журба, а еще дальше — Женя Столярова с Шарлем Буше, Митя Шах с Анной Петровной, Борис Волощук, Абаканов, инженеры, мастера, выдающиеся ударники.

Надя по-хозяйски окинула взглядом стол и осталась довольна. Она встретилась взором с Женей. На девушке было голубое платье, хорошо сшитое, к лицу; она, вероятно, это сознавала сама, была весела, смеялась, а Шарль не сводил с нее влюбленных глаз. Надя одобряюще кивнула ей головой. С мрачным достоинством сидел лучший десятник комбината Ванюшков, держа свои руки под столом.

Приветливо улыбался соседям парторг коксохима Старцев. Сидел он со своей Матрешей и рассказывал соседям про сынка. Старцев был в морском белом кителе, надетом прямо из-под утюга (надеть горячую рубаху доставляло ему большое удовольствие).

«На кого она оставила Ванечку?» — подумала Надя. Встретившись глазами с Матрешей, она прижала к груди руки и закачалась, как если б держала ребенка.

— У Веры! — ответила Матреша, поняв, о чем спрашивала Надя.

Вера, соседка по комнате Старцевых, жена прораба Сухих, была хорошая женщина; ее, не в пример мужу, любили в доме.

Надя одобрительно закивала головой.

Пока Надя занималась соседями по столу, Журба, держа стакан с вином, произносил речь. От имени партийного комитета и дирекции комбината он поздравил всех с пуском предприятий первой очереди и с первомайским праздником.

Николай был в штатском костюме, с орденом Красного Знамени на груди, немного пополневший за последнее время. Синие холодные глаза его сегодня были мягче, теплее.

«А галстук все-таки повязала ему я...» — подумала Надя, испытывая приятное чувство от того, что пальцы ее и теперь как бы касались его шеи. И она подумала, что если бы вовсе не знала Николая и вот только теперь впервые за столом увидела его, она сразу выделила бы его из всех, только его одного. «Конечно, из всех мужчин он самый лучший. Одни волосы чего стоят... Золотые мои кудри».

Профессор Бунчужный, с измятым после сна лицом, небритый, смотрел куда-то в сторону. Он думал, что сегодня закончился еще один круг; открывались новые дали, еще более заманчивые, волнующие, и к ним надо скорее притти. Потом Бунчужный вспомнил утренний разговор со Штрикером и тяжело вздохнул.

— Федор Федорович! Вас поздравляют! Поднимите бокал!

Надя перегнулась через сидевшего рядом с ней Лазаря Бляхера и тронула профессора за рукав. Профессор встретил ее глаза.

— За отечественный ванадий! — повторил Гребенников свой тост.

Профессор встал. Ему зааплодировали. Кожа на голове вдруг собралась в жесткие складки, волосы затопорщились так, что заболели корни. Подобное состояние он испытал утром, когда пошли долгожданные чугуны.

Он сказал несколько слов взволнованно, от души.

Потом каждый пил, за что хотел. Беседа зажурчала со всех сторон.

Митя Шах рассказывал Анне Петровне о присутствующих на вечере, всячески отвлекая ее от дум о недавнем тяжелом свидании. Она была бледна, и хотя улыбалась Дмитрию на его остроумные замечания о гостях, но через силу.

Лазарь Бляхер рассказывал Бунчужному и Гребенникову о работе по бездоменной плавке.

— Очень перспективное дело! Но сколько еще трудностей впереди...

Бунчужный нахмурился:

— Трудностей! А вы уже испугались!

— Ну, знаете, Федор Федорович, пугаться трудностей не в наших обычаях!

— Правильно! Что легко дается, дешево стоит! Смелее работайте, товарищи! — сказал Бунчужный. — Сколько, кажется, мы бились над титано-магнетитами, а ведь бились — нечего душой кривить — немного по-дурному...

— Ну уж и по-дурному! — улыбнулся Гребенников. — Теперь, когда есть железо-ванадиевый агломерат, вы смотрите с горки, а в первое время?

— Бывало... — согласился Лазарь.

— Ну так как, Лазарька, ставить самовар — это общественно-полезное дело или общественно-неполезное дело? — спросил Гребенников.

Все рассмеялись.

— А помнишь, как ты забрел к моим старикам? Я ведь тебя на руках внес в дом... Теперь имею право сказать, что тебя на руках носил!

Лазарь закивал головой.

— А помнишь, ты меня спрашивал, что это такое «перпетуум мобиле»? Помнишь, как прокламации разносил? И этот дикий черносотенный погром? И помнишь, когда мне пришлось бежать из Одессы, я говорил тебе, что мы еще построим социализм? И народ заживет человеческой жизнью?

— Помню ли? А ты как думаешь?

На минуту они умолкли, предавшись каждый своим воспоминаниям.

Лазарь вдруг спохватился.

— Да, стой! Я тебе забыл рассказать. Николай, послушай и ты. Интереснейшая история!

Все умолкли. Лазарь рассказал, как к нему пришел Сергей Радузев, рассказал историю побега.

— Я потом имел возможность проверить. Оказалось, правильно. Вот вам и романтика!

— Где же теперь Радузев? — спросил Гребенников.

— Работает у нас в институте. Несомненно, способный, знающий инженер. Кстати, — Лазарь обратился к Бунчужному, — этот самый Радузев работал долгое время над агломерацией. Поручил я ему в институте это дело. И сразу почувствовал: есть у человека чутье... Уже он кое-что успел. Потом расскажу.

— Жизнь прожить — не поле перейти! — есть такая пословица, — заметил Шарль Буше.

Разговор снова перешел к парам, к группам, каждый вспоминал что-нибудь из недавнего, говорили о тайге, о первых днях строительства, о лучших людях.