Штрикер сбросил пальто и втиснулся в кресло. Он был широк, толст и еле вместился в стандартное изделие местных мебельщиков.
— А ты ляг. Устал, вижу. Я тебе рассказывать буду, а ты спи. Не так стыдно мне... А говорить мне надо. Знаешь, как в любви: рвется, точно пар. Нужна отдушина. Намолчался я!
Бунчужный лег и только теперь почувствовал, как он утомлен. Но сон не приходил. Тело расслабленно лежало на диване.
— Я люблю ее, как в первый день... — шептал Штрикер, пряча от земляка лицо. — Гадок сам себе... Ты прости меня... Прихожу я домой после тюрьмы. Шифоньеры, туалетный столик, кровать... все, как было... Только Анюты нет. Раскрываю. Платья. Ее платья... Ничего не взяла: мужнее, мол. Только шубейку. Брезгует. Гордая. И такая боль...
Штрикер замолчал. Бунчужный теребил цепочку часов и смотрел в сторону.
— Да... Так вот, собрал я, знаешь, ее вещицы и приехал сюда. Вроде комиссионера... И в медовые месяцы, думаю, одеться-обуться надо. А у наших соблазнителей нынче деньги не валятся из рук. А она любит одеваться. Модница. Вез сейчас это приданое и заново всю нашу жизнь с ней пережил. — Штрикер глубоко вздохнул. — Федор... Федор... Помнишь юность? У нас, правда, она тяжелая была, так ведь юность! Какой открывался простор! Море по колено! И жизнь шла к рукам. В молодости, понимаешь, все идет к человеку, а в старости — бежит от него. Так вот и у меня с Анютой... Приехал сейчас, а встретиться не решаюсь... Страшно встретиться... Хоть знаю, что надо... И откладываю с часу на час. И не знаю, что скажу...
Бунчужный взглянул на Штрикера. Тяжелый, обрюзгший. Голова опущена на руку, лицо закрыто ладонью.
Минут через десять Штрикер успокоился.
— Черт его знает, до чего дошел! — сказал он.
— Может, ляжешь? — предложил Бунчужный.
Штрикер не двинулся с места.
— Ей было двадцать, когда женился, — снова начал он, смотря пустыми глазами в одну точку. — В двадцатом году это случилось. Пожалуй, и тогда был для нее стар. Тоска смертная. И вот, как сон... Анюту знать надо. Хорошая она. Душа у нее хорошая. Светлая такая. И сама красивая. Господи, как заглядывались на нее! Да и теперь заглядываются. Идешь с ней по улице, только и слышишь: кто она ему? Дочь? А какие ноги у нее! Валяться б у них и читать стихи...
Штрикер остановился. Он как бы понял, что не один и что нельзя так обнажаться перед другим человеком.
— Забудь... И не надо... — подыскивал слова Бунчужный.
— Противно? Знаю. Ты ведь никогда не понимал этого.
Штрикер вынул платок, вытер лицо.
Бунчужный стыдливо отвернулся.
Наступило молчание, еще более тягостное после того, что было сказано.
Солнце перевалило за двенадцать, на полу лежали оранжевые и лиловые полосы, отколовшиеся от грани зеркала. Бунчужный удобнее вытянул ноги на диване.
— Как же ты дальше... как жить будешь? — спросил он.
— Жить? Нет, брат, жить не собираюсь. Тянуть лямку буду. Сермяжную лямку. И знаешь, такое странное со мной творится: обиды никакой ни на кого — ни на власть, ни на людей. Вот знаю, что ты приложил к моему делу руку, выдал, можно сказать, друга детства с головой. По старому правилу — ненавидеть тебя должен... а у меня и злобы нет. Анюта все сломала...
— А я думаю, что как начнешь ты свои нагревательные приборы строить, да опробовать, да с неудачами встречаться, да в рабочий азарт войдешь, труп и оживет.
— Может быть. Навязывать своих мыслей другим не стану. Доложу про идею. Примут — хорошо, не примут, так и будет.
— Напрасно! Кто творит, тот и борется. У творца не может течь в жилах рыбья кровь! — Бунчужный изменил тон. — А знаешь, что хочу сказать тебе? Расстроил ты меня. Человек, видно, так устроен, что равнодушно пройти мимо страдания не может. Хочу вот посоветовать тебе одно дело, если, понятно, дойдет оно до тебя.
— Что такое?
— Ехал бы ты домой. Сегодня... Сейчас. И чемодан ее, что привез, возьми с собой. Зачем понапрасну терзать себя и Анну Петровну? Все равно — ни к чему. А так благороднее. И платьев твоих она не возьмет. А тебе еще больнее станет после отказа.
Штрикер задумался.
— Нет. Увидеть хочу. Может, мне легче станет... Увидеть в последний раз. Какая она... в чужом доме...
Кресло затрещало под грузным телом.
— Что ж, делай, как знаешь.
6
Вместе с Джонсоном к пуску цехов первой очереди приехала Лена Шереметьева.
Джонсон отпустил ее на несколько часов, и она одна бродила по площадке. Было солнечно, тепло, особенно хорошо в глухой алтайской тайге, окружавшей завод, город.
По асфальтированной дороге Лена прошла к доменному цеху. Над двумя печами висели легкие облачка, окрашенные в палевый цвет. Горы кирпича, балок, бочек цемента, теса, подъемные краны возвышались на месте третьей и четвертой печей.
Здесь она натолкнулась на знакомую фигуру.
— Инженер Абаканов? Откуда приехали?
Он долго и внимательно смотрел на девушку.
— Узнали? И я вас узнал. Давайте лапку!
Он пожал ей руку, а потом просто держал на своей широкой ладони, как экспонат.
— Экая ручка, черт возьми! Генетика и селекция! Вам и анкеты заполнять не надо: показала и хватит! Аристократическая ручка!
— А это преступление — аристократическая ручка?
— Смотря по тому, кому эта ручка принадлежит... Ну, так где же вы все-таки пропадали? Что делаете?
— Американцы спросили бы по-другому: «Сколько вы стоите?..» Работаю переводчиком, как прежде. Нудная работа! К сожалению, ничего другого делать не умею. Я ведь не то, что вы... властелин жизни!..
Абаканов сощурился. И без того небольшие глаза его стали еще меньше — черные, очень блестящие, точно металлические.
Лена смотрела на его сильную фигуру спортсмена, на богатырские плечи, на мускулистые руки, на его лицо — открытое, загорелое, чуть скуластое, на голову, запрокинутую немного назад, на черные, отливающие синевой волосы и думала: «А ведь в самом деле, какая гордая осанка у свободного человека... какая могучая сила...»
— Расскажите, где были, что делали, пока вас не видела? — попросила Лена.
— Да вот... Был на стройке новых опорных точек. Далеко. Только приехал. Приступаем к строительству цехов второй очереди. Ну, я рад, что повстречал. Честное слово! Помните, как вы три года назад, может быть, на месте вон той домны, сидели на ящике от моего теодолита?
— Много воды утекло с тех пор...
— А вы на отмели?
— На отмели...
— И скучаете?
— Не нахожу себе места...
— Не понимаю, как можно скучать, когда человек занят с утра до вечера.
— Разве я занята? Слоняюсь по следам мистеров — не то, как их тень, не то, как след от их калош!
— Плюньте на этих иностранцев! На какой леший они вам? С ними поживешь, разложишься! Даже здоровый зуб возле больного портится...
— Но что делать? Сколько раз задавала себе этот вопрос...
— Послушайте меня... — Абаканов посмотрел на Лену строгими глазами. — Три года назад я вам предложил перейти ко мне в группу. Вы отказались. Вольному — воля! Вам надо переменить специальность. Предлагаю вам то же самое сейчас. Ей-богу, вам на нашей стройке не будет худо! Я — человек без лишних предрассудков. Копаться с ланцетом в вашей жизни не стану. Вы мне чем-то нравитесь. Вас только надо крепко прибрать к рукам. Может быть, даже отстегать разок плеткой! И как рукой снимет. Это я проделать сумею великолепно! Согласны перейти в проектировочную группу под мое начальство?
Лена молчит.
— Что там раздумывать? Из вас человека собираются сделать, а вы упираетесь! Еще годик-два, и от вас только ножки да рожки останутся! Вы что — сердитесь?
— Нет.
— Вот что, Лена: я тороплюсь домой. Если хотите, пойдемте вместе, проводите меня. А по дороге поговорим. Познакомимся поближе. Знать человека всегда хорошо.
— Хорошо, пойдемте. Действительно, я вас мало знаю. Расскажите о себе.
