— Ты сразу в атаку?

— Трудно забыть... Сколько вся ваша братия вреда натворила!.. — Бунчужный зло глянул на Штрикера. — Ну, как с тобой? Выпустили? Понял ты что-нибудь, наконец, Генрих?

Штрикер молчал.

— Скажи, чего ты добивался? Мы с тобой ведь от корня рабочие люди. И твой отец был горновым у капиталистов, и мой... И обоих нас таскали за уши... Теперь же мы можем с успехом надрать уши другим!

— У тебя свои убеждения, у меня — свои. А вот тебя, как старого доменщика, поздравляю! Как доменщика! От чистого сердца.

Они прошлись по цеху.

Печь шла на передельном чугуне.

— Идешь бойко в гору, Федор!

Бунчужный усмехнулся.

— Гора-то наша с тобой, Генрих, не в том...

— Меня не пристегивай. Мертвого с живым не повенчаешь!

Штрикер остановился.

— Кстати, когда подаешь в партию? Или для... поощрения... ждешь орденка?

Бунчужный посмотрел на широко расставленные, очень толстые ноги Генриха и только теперь заметил, как осунулся земляк.

— Ты не болеешь? У тебя, знаешь, вид того...

Штрикер рассмеялся.

— Болен? Чепуха! Еще четверть века проживу.

Они пошли к печи.

— Мне показалось, Федор, что на тебе за эти два года наросла вторая кожа. Этакая пуленепроницаемая кожа бегемота... Только прости за откровенность! — сказал Штрикер, когда они осматривали домну. — Печь задумана и выполнена сносно. Но, собственно, чему ты радуешься? Приоритету? Но думаю, что и за границей не стоят на месте. Жизнь, брат, всюду не та, что была до революции. У нас и за границей.

— У нас лучше!

— Блажен, кто верует!

— Рекомендую тебе по этому поводу поговорить с начальником нашего строительства товарищем Гребенниковым. Он тебе раскажет, как там, недавно оттуда вернулся.

— С меня хватит того, что я знаю.

Бунчужный отошел в сторону.

— Вот смотри: здесь, в тайге, на голом месте — вот что выстроили советские люди... Еще три года назад здесь бродили медведи...

Они спустились к бункерам, Бунчужный показал механизированную загрузку печи. Подъехал вагон-весы. На машинисте была расстегнута кожанка, из-под которой виднелось пестрое новенькое платьице, и сама она, молодая, приветливая, была словно не на работе, а на прогулке.

— Нет больше тяжелого труда каталей. Работают машины. Смотри, какая девушка управляет. Это, по-твоему, — что?

— Ну, а дальше?

— Что дальше?

— Это все видимость. А что в душе этих людей, ты знаешь?

— Знаю! На рассвете пошла моя домна. Честное слово, когда пошел чугун, у меня чуть слезы не потекли из глаз... И не только у меня... Я видел, что творилась с людьми...

— Верю. Но ты не понял, почему? Рано развалили молельни! Нашему человеку не перед кем крест положить на грудь. В нас еще лет сто идолопоклонник сидеть будет.

Бунчужный сжался, точно его окатили холодной водой. Оба замолчали.

«Какая опустошенная, злобная душа!» — подумал Бунчужный.

— Кстати, я не спросил, что ты делаешь после тюрьмы?

— Как что?

— Профессорствуешь или...

— Восстановлен! Не бойся! Документы в полном порядке.

— И лаборатория твоя... там же? — после продолжительной паузы спросил Бунчужный. — Вот это плохо. Из подземелья бы тебе, Генрих, выбраться. На свежий воздух... Вид твой не нравится мне. Полиартритом не мучаешься?

— Оставь. Впрочем, если хочешь, я действительно болен. И болен серьезно. Только не тем, что ты думаешь. На «посадке» условия у нас были в общем удовлетворительные, — сказал он, — каждый из нас, специалистов, имел возможность работать. Творчески работать. Я занялся своей давней идеей. Может, за это досрочно и выпустили, и восстановили.

— Над чем работал? Над кауперами?

— Каупера — отживающее дело, — ответил Штрикер.

— В принципе ты прав. Неэкономные агрегаты.

— Вот именно. Я спроектировал свои нагревательные аппараты для нагрева дутья до очень высоких температур. Экономные, эффективные.

— Спроектировал? Для меня — находка! Я ведь работаю на своей печи с повышенной температурой дутья и хотел бы получить еще более высокую температуру.

— Ну вот видишь... И я тебе пригодился... Но об этом — позже. Что еще хотел показать?

— Пойдем в газовую. Какая у нас аппаратура!..

Они осмотрели газовую. Штрикер молчал.

— Теперь пойдем в воздуходувку.

— Хватит! Устал. Если не стесню, пойдем к тебе. В номер свой не тянет. Ты понимаешь состояние человека, когда его в дом к себе не тянет? То-есть тянет... смертельно тянет... но знаешь, что итти нельзя. Там с т р а ш н о...

— Так ты болен? Что с тобой? — участливо спросил Федор Федорович, когда они проходили вдоль строившихся второй, третьей и четвертой домен-гигантов.

Всюду в цехе висели флажки и лозунги. Возле здания заводоуправления достраивали арку, — прибивали к фронтону дома красное полотнище: «Честь и слава героям труда!»

Из больших металлических букв, установленных на крыше самого высокого здания площадки — ТЭЦ, была выложена надпись:

Штрикер прочел.

— У вас тут и Маяковского знают? — Усмехнулся. — Что, к митингу готовитесь?

— Готовимся.

Митинг должен был состояться в двенадцать часов дня. В завкоме раскладывали на столах подарки: здесь были часы с именными надписями, кожанки, путевки на Кавказ, костюмы, отрезы, чеки на крупные суммы денег. Вечером дирекция давала обед. Повара работали с рассвета. Выписанный из краевого центра пирожник готовил для каждой цеховой столовой по огромному, величиной с круглый стол, торту. Торт изображал доменный цех с печами и кауперами...

У проходной профессора ждал автомобиль.

— Садись, Генрих! — Бунчужный пропустил гостя вперед.

Они поехали.

Машина шла вдоль заводской площадки, и обоим видны были трубы, силосные башни коксохимического завода, каупера, домны, строгое здание ТЭЦ. Машину подбрасывало на рытвинах, назад отбегали столбики, деревья; стоял теплый день, напоенный запахом леса и талой воды, беспокойным запахом, от которого замирало сердце.

Они молчали всю дорогу. Каждый отдавался своим думам. Машина шла медленно, но Бунчужному казалось, что она мчится мимо площадки слишком быстро. То, что открывалось глазам, — это не только красивые здания цехов, трубы, огромная энергия, запрятанная за тонкими стенами строений. Это было — гораздо больше! Это был пульс родины. Это было победное шествие Советского государства по пути к осуществлению великих идеалов человечества! И Бунчужному хотелось, чтобы Штрикер понял, почувствовал это.

Он сказал земляку, но до того не дошло.

— Вот мы и приехали!

Машина остановилась возле небольшого коттеджа — новой квартиры профессора. Штрикер тяжело высаживал из кузова свою грузную фигуру.

— Так вот, как говорится, на краю могилы, хоть и жить я мог бы еще лет тридцать, — стал я, брат, одинок, как перст... — сказал Штрикер, едва зашел в комнату.

Федор Федорович вел гостя с бережностью, словно тот мог разбиться на кусочки.

— Но смешно то, что я не препятствую. Зашел в тупик. Доказал себе, что должен дать ей дорогу к счастью. А надо было бы, клянусь, по старому русскому закону вырвать ее из рук этого мальчишки да проучить вожжами, чтоб неповадно было другим! В церкви ведь венчали нас, а не на базарной площади! — Штрикер вздохнул. — Видно, стар и в самом деле. Не годами. Какая старость для мужчины в пятьдесят или даже в шестьдесят лет? Стар всем своим существом. Пока сидел в тюрьме, не знал, что ушла от меня Нюта. Думал, просто боится чего-нибудь, не ходит, передач не носит. Нуждается, думал, работать не привыкла, за спиной мужа. Освободили, прихожу домой, все в порядке, ничего не тронуто, и вещи ее дома. Что за черт? А мне соседи говорят: благоверная ваша того... за четыре тысячи километров... А тут и письмо нашел, в ее вещах. Говорят, читать чужие письма подло. Почему, собственно, подло? А писать чужой жене про любовь не подло? А отнимать самое дорогое не подло?