— Я на минутку оторву вас от работы!

Увидев Журбу, Шах снова заволновался.

— Расскажите все-все о себе! — сказал Журба, садясь на кирпичах, в стороне от людей.

Митя стал говорить анкетным языком с чувством обиды, погасить которую не мог. Журба остановил его.

— Я просто хочу ближе познакомиться с вами. Вы сами видели, что произошло на площадке. А каждому советскому человеку дорого то, что создано трудом коллектива.

— Я понимаю, — сказал Митя. — И в моей личной жизни нет ничего дурного. Я не могу отвечать за поступки родителей, с которыми не поддерживаю никаких отношений. Всю мою биографию вы можете проверить, она на виду. А с отцом я расстался, когда мне было пятнадцать лет... Отец был инженером на заводе Шадуар в Екатеринославе. В тысяча девятьсот девятнадцатом году он решил с мачехой бежать за границу вместе с отступающими белогвардейцами. Я отказался ехать с ним и в день его отъезда убежал из дому. Где он, жив ли, я ничего не знаю.

Митя остановился.

— Мне трудно было сначала одному. Я поступил на завод Петровского чернорабочим. Ну и стал работать, расти, окончил рабфак, институт... Все эти данные есть в моей биографии. Вы можете проверить каждый день моей жизни... Я не обижаюсь на вас. Ваш долг знать каждого человека. Не обижаюсь, хотя мне больно...

— Я хочу знать каждого человека Тайгастроя не только по данным анкеты. Вы поймите, товарищ Шах, что бывшие люди, разные там помещики и фабриканты, кулаки, расползлись по уголкам, чтобы исподтишка клеветать на нас, резать провода, засыпать песком подшипники, путать марки огнеупора, выводить из строя генераторы. «Идеологи» этой банды делают последнюю ставку. Они ничего не теряют, потому что все уже потеряно ими давно.

Митя внимательно слушал, опустив голову, как школьник. Наконец он сказал:

— Мне очень тяжело, если вы в тайниках души причисляете меня к «потенциальным» врагам только потому, что мой отец эмигрант.

Журба прислушался к самому себе.

— Вас? Нет. Вас я не причисляю. Поэтому так откровенно говорю. Если вас обидело мое внезапное вторжение, простите. Я поступил правильно, хотя, может быть, и не совсем чутко. Еще раз говорю: я не хотел вас обидеть, но узнать вас глубже — мой долг. Я верю вам. И вы, как каждый советский человек, должны помочь нам распознавать врагов до того, как они себя активно обнаружат. Это такой же долг инженера, служащего, рабочего, как и производственная работа.

Они расстались. Камень свалился с сердца Мити. Он пошел к бригадам, гордясь тем, что мартеновцы шли впереди других и что в этом была частица его труда, как начальника участка.

Когда Журба подходил к воротам, его встретил Роликов.

Был он, как всегда, недоволен чем-то; в длинном своем пальто на вате показался Журбе куцым, как подросток.

— Хорошо, что встретил вас, товарищ Журба.

— Что случилось?

— У меня конфиденциальный разговор.

— Вы не в соцгород?

— Нет.

— Я вас слушаю.

— В доменном цехе слишком высокие темпы. Это всем нравится. Но на этом легче всего сыграть врагу. Темпы высокие, значит качество низкое. Кладка огнеупора имеет свои законы. Быстрота кладки печей и кауперов даст себя знать. Помяните мое слово. Я не боюсь об этом говорить, хотя сейчас многие поджали под себя хвост. Мне хвост незачем поджимать. Говорю по своему разумению старого инженера, по своему многолетнему опыту. При задувке печей все наши темпы могут вылезти боком. Профессор Бунчужный — мечтатель! Кроме своего ванадия, он ничего не видит в жизни. Пользуюсь случаем в этот тревожный час обо всем сказать вам, как представителю партии на заводе. Говорю заранее, пока есть время и возможности принять соответствующие меры. На эту тему я в свое время говорил с Гребенниковым, но результатами разговора я не удовлетворен.

Журба внимательно выслушал инженера.

— Что вы предлагаете?

— Повторяю: на скорости легко могут играть вредители. Самая эффективная и в то же время самая безопасная игра. Дело ведь не только в том, чтобы стояли печи и каупера. Нужно, чтобы они работали. И работали не один год.

— Что вы конкретно предлагаете?

— Я предлагаю не торопиться там, где время позволяет. Это раз. Я предлагаю на всех объектах ускоренной стройки предельно усилить технический контроль. Это дело надо поставить в прямую зависимость: чем экстренней ведется стройка, тем строже контроль, тем гуще контроль.

— У вас есть конкретно разработанный план стройки вашего цеха с учетом вот таких требований?

— План? Готовый план? Могу завтра же представить.

— Тогда я попрошу вас заняться этим вопросом. Когда исполните, обсудим.

«Это следует обдумать, — сказал себе Николай, когда они расстались. — Конечно, можно вредить и за счет чрезмерной осторожности и из чрезмерного желания добра. В каждом отдельном случае надо знать, от кого исходит предложение и что оно может дать...

Но, о чем это я думал? — спросил себя Николай, вспоминая ход мыслей, нарушенный встречею с Роликовым. — Да, главное знать людей. Активных, сознательных, так сказать, «идейных» врагов у нас, конечно, не много. Но натворить эти единицы могут столько, что миллионам трудно будет исправить зло. Значит, миллионы не должны допустить самой возможности причинить себе это зло».

Домой он пришел поздно. На столе лежала придавленная прессом записка: «Зачем ты скрываешь от меня свое состояние?..»

Он снял телефонную трубку. Надежды в доменном цехе не оказалось, занятия с комсомольцами она окончила, не нашел ее и у Жени Столяровой.

«А ведь в самом деле я сейчас, как лейденская банка! Надо избавиться хоть от физических болячек».

На стуле стояла лампа, собирая зеленым абажуром свет на брошюру. Это были материалы о пятилетнем плане. «Должно быть, Надя читала, готовясь к занятию».

Он лег на кровать, уткнулся лицом в подушку.

Минут через двадцать пришла Надя. Она села у изголовья и положила на его лоб руку.

Он взял ее руку и не отпускал. После мороза рука была холодная в запястье, где кончалась перчатка, и теплая, нежная в ладошке.

— Как хочется большой, светлой жизни! — сказал он вздохнув.

— Устал ты... — она губами коснулась его щеки.

Все в Наде было ему дорогим — мысли, привычки, ее голос. В эту минуту не хотелось ни о чем думать, хотелось оставаться вот так долго-долго.

— Где ты был? — спросила она.

— Бродил по площадке.

— А я места себе найти не могла... Ты болен... Ну, возьми бюллетень хоть на три дня.

— Не могу. Все это чепуха. Надюшка, я вот ходил сейчас по площадке и думал. И так захотелось, чтоб наступила пора, когда нам не нужно будет никого опасаться и когда никто не станет нам вредить. Как заживем тогда...

Надя поднялась, задернула занавески, включила свет и снова подсела к Николаю.

— Мне кажется, что время это не за горами. И в значительной степени это зависит от нас, — сказала Надя.

— А капиталистическое окружение?

— Чем мы будем сильнее, чем богаче и лучше станет у нас жизнь, тем крепче мы окажемся в схватке.

— Это азбука, Надюшка!

— Знаешь, когда я говорила сегодня с комсомольцами, мне захотелось, чтобы каждый своими глазами увидел то, что я вижу и о чем я рассказывала. Подумай: пятьсот восемнадцать новых заводов! Разве не интересно было бы в наглядной форме представить, сколько эти заводы и наши реконструированные заводы дадут за пятилетие металла, машин, тканей, обуви и как это отразится на сельском хозяйстве? Только наглядно изобразить. Ты меня понял?

Николай повернулся к Наде лицом.

— Кому бы из инженеров поручить такую работу?

Надя подумала.

— Хорошо чертит Борис Волощук.

— Волощук? — переспросил он. — Я был у него сегодня на занятии. Толково ведет работу. Я поговорю с ним. Пусть пересчитает для плакатов наглядной агитации и графически изобразит. Ты права: человек любит то, что лучше всего знает и что лучше всего понимает.

— Ты знаешь, что можно сделать? — перебила его Надя, увлекшись своей идеей. — Пусть Волощук изобразит, какой длины должен быть товарный поезд, чтобы перевезти весь металл последнего года пятилетки! Да? Это интересно! Или: какую колонну составят тракторы, автомашины. Или еще, вот это очень интересно: сколько раз можно обвернуть земной шар тканями, которые выпустят наши фабрики в тысяча девятьсот тридцать третьем году! Придумать такую форму, в которой было бы наглядно видно, насколько страна наша станет сильнее!