Журба требовал удаления со строительства всех, прошлое которых вызывало сомнения.

— Нечего сейчас деликатничать! — жестко говорил он, поправляя перевязь на больной руке. —Мы не так бедны, у нас выросли свои люди. Нам незачем засорять строительство чуждыми элементами. На таком строительстве, как наше, работа должна считаться делом особой чести! Пусть каждый смотрит на свою работу здесь, как на особое к нему доверие, особую награду. Я хочу, Петр, пересмотреть кадры, тщательно почистить их.

— Согласен. Только учти, Николай, — дело это деликатное: надо быть очень внимательным, чутким, действовать обдуманно, спокойно, чтобы не наломать дров. Одних анкетных данных тут мало, подходи к человеку всесторонне, — советовал Гребенников. — Не решай ничего сгоряча. Да почаще заходи ко мне, сложные вопросы будем решать вместе.

Дней пять спустя после диверсии Журба зашел в мартеновский цех.

— Где инженер Шах?

Ему указали. Он прошел к группе. Дмитрий, как всегда, приветливо снял шапку.

— Мне надо с вами поговорить, товарищ Шах. Тон был строго официален. Кровь ударила Мите в лицо и не отходила. Они прошли в сторону. Журба был раздражен и с трудом владел собой.

— Ваш отец — белый эмигрант? Почему вы скрыли это от меня?

Митя побледнел.

— Я не скрывал. Откуда вы взяли? Об этом известно институту, известно из моих анкет, известно моим товарищам: Коханец, Волощуку.

— А мне вы сообщили?

Шах замялся.

— Нет. Но... вы никогда об этом не спрашивали...

— С секретарем партийного комитета вы должны были сами поговорить. По собственной инициативе.

— Мне не пришло в голову...

— Вы и теперь продолжаете поддерживать связь с родными?

— Нет.

— Нет? — с подчеркиванием спросил Николай, как если б у него были данные думать иначе.

— Нет!

Журба ушел. Митя заметался по цеху. Цифры, расчеты, задание бригадам — все спуталось. Он никогда не видел Журбу в таком состоянии. Значит, случилась беда. Но что? Об отце он не знал ничего вот уже одиннадцать лет. И Митя решил поговорить с Гребенниковым.

Выйдя из мартеновского цеха, Журба пошел в сторону, по тропе, круто спускавшейся к котлованным выработкам под цехи второй очереди. День выдался ясный, лежал глубокий снег, искрившийся огоньками, и весь завод в снегу, среди тайги, казался сказочным. Но Николай не замечал этой красоты. За последние дни он чувствовал себя совсем больным, хотя и не показывал виду. Он осунулся, пожелтел. Сейчас ему можно было дать не меньше сорока.

Авария выбила его из обычной рабочей колеи, из состояния спокойного равновесия. Чувство вины за случившееся не давало покоя. Он проверял себя, свою партийную работу за два года и находил все новые и новые ошибки. Вот и сейчас он сделал ошибку.

«Разве правильно я поступил с Шахом? Сам не нахожу себе места и других с толку сбиваю. Шах всегда был на глазах. Честный парень, хороший инженер».

Журба вспомнил Шаха в ночь аварии — покрытого мокрыми тряпками, обожженного, но радостного, возбужденного. «Ведь это он спас проекты... Нет, прав был Петр. Тут надо действовать обдуманно, спокойно...»

Журба снова стал перебирать в уме последние события.

Захваченная на площадке банда, как оказалось, принадлежала к глубоко законспирированной правой и «левой» оппозиции, связавшей себя с германскими и японскими империалистами и с недобитками из «промпартии». Оголтелая банда диверсантов и убийц глубоко запустила щупальцы в различные организации и готовилась нанести Советскому государству удар в спину.

«Так вот оно что... — думал Николай. — От политических платформ и платформочек в объятия к фашизму! В объятия ко всем, кого можно использовать в качестве кистеня, финки или заржавленного обреза! По боку политические дискуссии! Кепку на глаза, воротник кверху, нож в кулак — и в темную ночь!..»

Журба окинул взором рабочую площадку и ощутил такую любовь ко всему, что открывалось глазам, любовь к людям, к их труду, к сооружениям завода, что горло перехватила спазма... Он мысленно представил себе Советский Союз, многочисленные стройки, весь многомиллионный коллектив, преданный делу социализма. Великий вождь стоял на государственной вахте, и каждый был уверен, что он проведет корабль сквозь любой буран.

Журба увидал Сталина таким, каким видел тогда, на конференции хозяйственников. Сосредоточенный взгляд его выражал мудрость, волю, предвидение опасностей, знание, что надо делать каждому в эти суровые годы решительной схватки с остатками разгромленных классов и с теми, кто их поддерживал. И захотелось выступить сейчас перед заводским коллективом, рассказать о великой ответственности каждого за порученное дело, рассказать какими-то особенными словами о том, что самым главным было и самым главным оставалось выполнить досрочно задания партии и государства по пятилетнему плану, что этому высокому делу должны все отдать себе до конца. И что только тогда мы оградим молодое Советское государство, если заранее предвидеть будем неизбежность нападения и заранее подготовимся к схватке.

Журба припомнил свой приезд на площадку и прошедшие с того времени два с лишним года. На таежном пустыре красовался завод накануне пуска. Стоял социалистический город. «Какой огромный труд вложен в это! Но то, что создают, воздвигают миллионы, могут разрушить единицы. Насколько теперь должна была повыситься бдительность!»

Из допроса Чаммера и других арестованных он знал, что члены шайки находились и на других предприятиях. Там сейчас также шло вылавливание скорпионов. Но можно ли поручиться, что на Тайгастрое выловили всех? Ведь если враги действовали и на мелких предприятиях, то такой объект, как Тайгастрой, должен был привлечь их особенное внимание: одна из крупнейших опорных баз на случай войны, завод специальных сталей. Значит, надо еще и еще усилить внимание к людям и их жизни, изучить их, усилить чистку; воспитать в каждом политическую бдительность, чтобы враг был распознан до того, как он выпустит свои ядовитые когти. «Конечно, — думал он, — чистка требует большой проницательности и самой тщательной проверки малейшего подозрительного факта. Политическая острота должна сочетаться с анализом всего того, что обращает на себя внимание. Наряду с врагами, ловко прятавшими свое подлое лицо, были ведь на площадке и просто малограмотные в политическом отношении люди, которые болтали всякую чепуху, не ведая, какой вред этим приносят. Политический работник не должен терять самообладания ни при каких трудностях. На замешательство, на панику не рассчитывают ли бандиты? Разве врагу не наруку вызвать в наших рядах страх? Ссору? Внести сумятицу, посеять круговое недоверие? Оттолкнуть сочувствующих? Расстроить аппарат управления? Конечно, это было так».

Вечером он возвращался домой. Сквозь освещенные окна красных уголков видно было, как народ занимался в кружках, в политшколах. Он зашел в доменный цех и сел на крайнюю скамью. Инженер Волощук вел собеседование о пятилетнем плане. Он говорил о том, что даст выполнение плана в области промышленности и сельского хозяйства, насколько улучшится материальное положение трудящихся, насколько возрастет военное могущество советской державы, какую злобу вызывают наши успехи у врагов и какую надежду вселяют наши успехи в среду трудящихся всего мира.

Журба остался доволен. Он вышел во двор и остановился возле окна, сквозь которое видно было, как занималась с комсомольцами Надя. «Не буду мешать ей. Если зайду, это может смутить ее».

Проходя мимо мартеновского цеха, он снова вспомнил разговор с инженером Шахом и остановился. «Неужели моя подозрительность переросла границу? Неужели я поддался гнусному чувству сплошного недоверия? В чем его вина? Если я действительно не знал, что отец его — эмигрант, то в этом сам и виноват. Почему поздно поинтересовался? Не заглядывал в анкеты?»

Следовало сейчас же исправить ошибку, не щадя собственного самолюбия. Журба поднялся на помост, откуда шла кладка печей. Инженер наблюдал за работой, вид у него был мрачный, насупленный.