– Ты ему, кажется, спальник расстилаешь?
– Если бы только спальник. Утром заставил ему штаны завязывать, ремня нет, веревочка. А брюхо…
– А когда он в кусты пошел, ты ему развязал?
– Нет, он сам. А когда пришел, завязал.
– А не вылизал?
Он не услышал.
Вдвоем втрое легче. Один греет воду, другой картер. Один подает, другой заливает. Через полчаса «газоны» встают носом к поселку. «Сам» вышел проводить и наставить на путь истинный. Стоит впереди, уперевшись брюхом в угольник на уровне фары. Пухлые руки сложены на животе ладонями внутрь. Выражение лица довольное, глазки маленькие, заплывшие, смотрят через человека.
Петрович чувствует, что нужно помочь.
– Михал Иваныч, давайте отпустим этого дрозда. На кой черт он нам нужен, и без него обойдемся.
Плетнёв медленно опускает сжатый кулак на фару в такт своим словам, чтобы доходчивее было.
– Отпустить, конечно, можно. Но он мне наступил на любимую мозоль.
На собрании наступил, в тундре вспомнил свое имя – наступил, тут сахар положил свой – наступил, не уважил, не выпил – наступил, веревочку не завязал – опять же наступил. Попроси прощенья, покайся – и, может быть, отпустит. Может быть, если будешь себя хорошо вести, слушаться дядю, штаны завязывать и водку с ним жрать.
Да, не получится новогодний сюрприз родителям. Прости меня, мама, сама меня так воспитала: не ползать, не лизать, смотреть в глаза, иметь свое мнение. Дорогие вещи дорого стоят.
– Михаил Иванович, а ваша любимая мозоль – это трудовая?
И когда наступал на нее? Что-то не припомню. Может, запамятовал? Наверное, было дело, раз директор говорит, зря болтать не будет, директор ведь.
Вот так и второй кулак сжался. Дыши, дядя, глубже, это цветочки, а вот тебе и ягодки. На стартер, вторую и резко сцеплением и газом. Три с полтиной тонны металла качнулись с ревом, и нервы дорогого руководителя не выдержали. Зайцем скачет в сторону, и тут же мимо него проносятся две грохочущие коробки, обдав его облаком выхлопного газа и колючего снега. Держи, лови, накажи, если сможешь. Дорогу уступил, сигнала остановиться не дал.
Петрович обходит сразу. Двигун посильнее, да и опыта поболее – лет двадцать за рычагами. Отрывается быстро. Видны только желтые пятна света от фар и снежный вихрь от гусениц, скрывающий очертания «газона».
Вот и Аутанкуюл. Вездехода не видно – уже наверху. Куюл все-таки дал воду, пошла наледь. Надо долить на всякий случай, до поселка воды больше не будет.
Потапенко раздетый, разгоряченный сбегает вниз, запрыгивает на под крылок.
– Дай, Жора с Одессы покажет тебе, как надо!
– Сиди, Жора!
– Давай вторую до перечапа, а как начнет сдыхать, резко первую. Да газу до полика, не жалей.
Вторая, педаль до конца. До половины идет ровно, но вот скорость падает, рев скисает.
– Давай, давай!
Муфту левой ногой, рычаг вперед, муфту отпустить. Получился небольшой качок назад, но мотор взревел, и машина медленно ползет вверх до самого конца без буксовки. Все, ровное место. Можно заглушить, перевести дух и осмотреть катки и гусянки.
Красивый старт мимо опешившего шефа и лихая гонка по лунной дороге раскрепостили и вызвали чувство свободы.
– Как у тебя, Петрович?
– Все путем! – Он нанес несколько ударов невидимому противнику и, судя по выражению лица, разделал его под орех. Это называется «после драки кулаками».
– Попался бы он мне сейчас!
– Ты его там, в палатке, так же, когда веревочку завязывал?
– Я такой до поры до времени. Ты меня еще не знаешь. Надо быть хитрым.
– Хитрый – дядя Митрий. Ну ладно, погнали.
Гвоздикин
Прежде чем увидеть Григория Владимировича, надо обогнуть печку, стоящую прямо у двери.
– Можно?
– Да-да, входи, Петя.
– Григорий Владимирович, у меня к вам есть несколько вопросов, минут на пятнадцать самое большее. Когда вы сможете уделить мне время?
– Сейчас. Садись, я тебя слушаю.
Он достает из кармана пачку сигарет и выпускает клуб дыма в потолок. Но вонь раздражает сразу, куда бы ее ни направили.
Придется потерпеть, не выгонишь же хозяина из кабинета.
– Ваше мнение о Плетнёве? Годен для директора или не годен?
– Не нам об этом судить, Петя. Видишь ли, он заслуженный зоотехник, окончил сельскохозяйственную академию, его прислало управление из Петропавловска. А в управление он попал по рекомендации из министерства. Зря бы его, видимо, руководство не направило сюда. Правда, райком еще его кандидатуру не утвердил, будут утверждать в этом месяце. Леонид Викторович о нем хорошего мнения, и, скорей всего, его кандидатуру утвердят.
Боже, да у него глаза голубые. Блекло-голубые. И вид усталый, осунулся и слова выдавливает из себя по долгу службы.
– Скажу тебе как коммунист коммунисту. Ведь ты умный парень, у тебя высшее образование. Пойми, ведь сейчас тяжелое международное положение… Израиль, Египет, ведь ты следишь по газетам сам, ты должен меня понять.
«С глупцом разумну речь ведет». Мы теряем время.
– Григорий Владимирович! Ради всех святых не говорите со мной умно. Моего образования достаточно для того, чтобы понять, что я дурак и невежда. Какое отношение имеет международное положение к головотяпству Плетнёва? И мнение первого секретаря меня совершенно не интересует. Я задал вопрос: ваше мнение о Плетнёве? Не хотите отвечать, скажите честно, если вы считаете себя коммунистом. Неужели вам не надоело жевать эту жвачку? И пожалуйста, не курите.
Парторг смотрит уже по-другому, даже усталость прошла.
Улыбается и тушит окурок.
– Ладно, скажу. Гнать надо его, сукина сына. Но это мое мнение, а с ним райком не посчитается. Да меня никто и спрашивать не будет.
Ну вот, другое дело. А то Израиль, Египет… Да у нас в поселке ни одного еврея или араба днем с огнем не сыщешь, одни хохлы.
– Я тоже так думаю. Главный зоотехник, весь мехпарк, рабочком, очень многие оленеводы против него. Кучей навалимся – выкинем.
– Пришлют другого такого же.
– А может, и погибче. Такого держиморду не дело терпеть, да и другой подумает, стоит ли дрова ломать.
– Нельзя так. – Григорий Владимирович снова стал таким же усталым. – Не услышат нас, а он потом травить нас начнет.
– Всех не перетравит, не тараканы.
– Бесполезно все это, – он вдруг рассмеялся, вспомнив что-то. – А лихо ты его. Но только злишь, а он злопамятный, тебе потом все вспомнит.
– Повоюем.
– Воюй. Я свое отвоевал, мне до пенсии два года осталось.
Первое профсоюзное
Профсоюзное собрание. Народу полный зал. В президиуме директор, новый механик по фамилии Дерюгин (протеже Плетнёва), парторг и секретарь из бухгалтерии. Все как обычно: отчет старого профорга, выборы нового. Даже известно, кто будет новым – Дерюгин. Его долго уговаривал, как девочку, парторг, и тот, как девочка, в конце концов согласился. Кто-то из зала прочитает бумажку, составленную парторгом. Предложит кандидатуры. Таким образом, после естественно единогласного голосования будет избран рабочком. И на первом же заседании рабочкома, опять же в присутствии парторга, будет избран Дерюгин председателем рабочкома. И это называется свободными демократическими выборами? А что здесь несвободного? Парторг имеет право внести кандидатуры. Будет звучать вопрос: «Кто предложит еще?» И будет тишина. На тайном голосовании никто не заставляет кого-то вычеркивать или не вычеркивать. Никто не заставляет бросать эту бумажку в урну.
Ни устав профсоюза, ни конституция не нарушены. Но почему воля коллектива так послушна воле директора и парторга? Потому что нет других мыслей? Или страх перед ними? Или просто плевать на все?
Вот и окончен отчет старого председателя, перечислившего все цифры достижений коллектива: мясо, молоко, грузоперевозки.
И звучит вопрос, заданный парторгом:
– Кто желает выступить?
И тишина, звенящая, напряженная.
