Плетнёв садится, приняв решение.

– Можете идти! Вы уволены. С завтрашнего дня на работу можете не выходить!

Это звучит ледяным приговором.

– С работы я уйду после вручения выписки из приказа на увольнение, до этого момента я буду находиться на своем рабочем месте.

– Сильно грамотный?

– Достаточно.

Похоже, что он не привык к возражениям со стороны подчиненных. Он снова стал медленно подниматься из-за стола с таким выражением на побагровевшем лице, которое говорило о его намерении пустить в лоб «сильно грамотного» тяжелую чернильницу, непонятно зачем торчащую на его столе. Есть же авторучки. Его оппонент на всякий случай взялся за спинку стула, скорей всего, с намерением этот бросок отразить. Немного поразмыслив и поняв, что психоатака не прошла, он положил чернильницу на место и пухлым пальцем указал на дверь. Если хорошенько подумать, то этот жест означает окончание разговора. Так и есть: дверь за спиной и никто не зовет обратно.

Ну вот, три минуты со всеми эмоциями, а говорят: в конторе сплошная волокита. У нас все решается в момент. Теперь надо ждать бумажки. Но с бумажкой дело затянулось. Их сиятельство ограничилось тем, что перестали замечать и здороваться. В карьере слесаря это непоправимый удар.

Петрович решил снять с саней боковины, чтобы можно было возить дрова. В работе понадобился лом, но имеющийся был сделан из сыромятины и в процессе эксплуатации приобрел волнообразную форму, что потребовало некоторой его корректировки.

– Остап, дай кувалду.

– Зачем она тебе?

– Хочу лом выровнять.

– Эх ты, грамотей, смотри, как надо!

Несколькими ударами о гусеницу «дэтэшки» он быстро придал этому электронному инструменту первоначальный вид.

– Лихо, спасибо за науку.

– Вообще-то лом правят через колено.

– Покажи.

– Ставь колено.

Окружающие жеребцы заржали, довольные тем, что подкололи умника.

Потапенко набрал толпу, и мы все перетащили эти щиты за кузню, чтобы они не лежали на дороге.

– Скоро выпадет снежок, ты про них забудешь, и кто-нибудь обязательно переедет эти щиты. Скорей всего, это будет к седьмому ноября как подарок к годовщине Октября.

Снежок выпал гораздо раньше и к шестому лежал плотным покрывалом, скрывая не только щиты, но и старые движки и колеса, стоящие торчмя. Шестого, как обычно, началась предпраздничная уборка. Потапенская «семьдесятипятка» утаскивала ненужный хлам на свалку за поселком, которую в народе называли 9-м складом, потому что среди ненужного можно было найти очень много полезного, чего не было даже на закрытых складах.

– Подгони трактор к заправке, – распорядился Остап Петрович, показывая на тарахтящего у кузни «таракана».

– Никогда не сяду на чужой трактор, потому что обязательно что-нибудь сломается, а я буду виноват.

– А-а! – психанул Петрович. – Пошел ты…

Сам запрыгнул в кабину и дал с места пятую и полный газ. Пройдя с шумом и треском расстояние между кузней и бочкой, вылез и уставился немигающим взглядом на торчащие из-под снега остатки от щитов. Переварив, что же случилось, он заголосил не хуже деревенской бабы:

– Это ты, это ты меня направил сюда. Ты специально ждал, когда я забуду, и поэтому не сел в трактор! Что ты ржешь, падла! Я вспомнил, ты еще тогда говорил, что к седьмому ноября я раздавлю эти бл… щиты. Ты это предвидел, и меня специально не предупредил! Это ты виноват! Кончай ржать, гад!

– При чем милиция, что куры дохнут? Кто раздавил – ты или я? Я тоже забыл про эти щиты, а предсказать было нетрудно: если положить вещь не на место, она обязательно себя покажет.

– Но ты даже день знал!

– Совпадение.

– Слишком много совпадений! Ты за это ответишь! – Перед любым судом.

В первых числах ноября три грохочущие машины встали на старт у конторы. Два «газона» 47-х и 71-й, арендованный у московской экспедиции. Пастухи и набранные рабочие из местных с мамушками стали грузить кимитаны, рюкзаки, связки юколы, нарты и собак. Почти все в том еще состоянии. Александра Айнавье несли двое специалистов – один за руки, другой за ноги. Он брыкался, но после загрузки выбраться уже не смог – не хватило сил. Через пять минут это стало невозможно даже трезвому, если бы он таковым был. На каждом пятачке что-то живое: или человек, или собака – все впритирку, утрамбовано барахлом и юколой.

Наконец-то в путь.

Будь проклят день и час, когда изобрели водку! Пусть будут прокляты те, кто завез эту гадость на Север! Пусть будут прокляты те, кто пьет ее! В этой орущей, блюющей, дерущейся, потерявшей человеческий облик ораве можно сойти с ума. Кто-то пытается выяснять отношения, кто-то упал и остался в снегу, кому-то хочется показать удаль, и он лезет на крышу, рискуя быть намотанным на гусеницу. Каждое движение надо соразмерять с непредсказуемым поступком сзади, вне поля зрения. Сутки, пока не выйдет хмель и не кончатся все запасы, будет продолжаться содом, затем люди снова станут людьми.

До культбазы Алексея двадцать три километра. Понемногу масса утрясается и ход нормализуется. Потеряли только Никиту Татро, но он умудрился обогнать по насту вездеход и неожиданно появился впереди. Впервые невозмутимый Вельгоша вышел из себя и сорвался на крик. Есть от чего. Не будь наста, Татро остался бы на морозе между культбазой и поселком. Его бы хватились по приезде, и то не сразу. Это верная смерть: в вездеходе он снял кухлянку.

Обжегшись на молоке, дуют водку. Когда к ночи машины уперлись впритирку к южной стене культбазы, Илья Иванович первым делом пересчитал всех и только после этого успокоился. Культбаза, пустовавшая в течение года, ожила. Пройти, не наступив на кого-то, довольно трудно. Кроватей хватило только на пятерых.

Остальные же прочие «узбеки человек на человеке» – в общем, кто где.

С утра установка кораля.

– Илья Иванович, я пойду прогуляюсь.

В рюкзак баночку рагу на всякий случай и две пачки патронов.

Компас и спички всегда в клапане рюкзака.

– Смотри, в поселок не упори!

Юре обязательно надо подкусить.

На улице Рома Ольха обкатывает ездового оленя. На шее животного ошейник типа строгого собачьего, шипами внутрь. От ошейника идет веревка к балде типа палицы, которая в руках у учетчика. Рома резко бьет балдой, как кнутом, ошейник захлестывается, шипы впиваются в шею оленя. Человек поднимает балду, ошейник расслабляется, затем снова при рывке захлестывается. Интервал – секунд пять-десять. На животное больно смотреть, глаза говорят о невыносимой боли, рот открыт, изо рта слюна. А у укротителя на лице явное удовольствие. Зрелище не для любителей четвероногих.

Ветер северный, пасмурно, изредка снежные заряды. Скучновато ходить по такой погоде. Куропатка близко не подпускает, но можно напороться на лису или росомаху. Во всяком случае, веселее, чем мешать кому-то на переполненной культбазе. Прямо от подошвы сопки идет куюл, по нему и надо держать путь. Снег по щиколотку, идти легко, следы печатаются, видно издалека. Ориентиры и не нужны: пока не начнется пурга, десять раз можно выйти обратно.

И табун слышно, кружит недалеко, напрямую нет и километра.

Заячьих следов мало, троп нет, только редкие одинокие стежки. Весь заяц в пойме. В предгорье редкий кустарник, да и тот скоро заметет. Куропачий табунок штук в тридцать повел по бугоркам и озерцам. Метрах в семидесяти взмывает какая-то одна нервная и всех за собой уводит. Шансы есть – если ее вовремя увидеть, то можно и положить. В молоке она растворяется, возникает из белизны и сразу вне выстрела. Тут глаза острые нужны.

Вроде юг потянул. Уже и есть хочется, да и ветер на пургу, пора домой. Что-то табун не слышно? Естественно – север звук наносил, а юг уносит. Крепчает быстро. Накрутил следы – будь здоров, придется распутывать. Уже и не срежешь. Даже выйдя на цепочку следов, не поймешь направление. А вот и снежный заряд очередной. Пелена снега закрыла не только гряду гор, служащую основным ориентиром, но и ближнюю сопку метрах в ста. Как он пройдет, надо будет взять направление по компасу. Пройдет, держи карман шире! Крепкий ветер переходит в свист и вой, пелена снега – в снежное месиво. Старые следы, где они? А свежие? Виден четвертый след, пятый уже растворился в молоке. Раз, два, три, четыре, пять… десять. Большой привет! На счет десять ни спереди, ни сзади следов нет. Взял ориентиры: шум табуна, дальние сопки и собственный след. В этом грохоте пушечный выстрел будет хлопком, след исчезает через десять секунд. А дальние сопки? Вроде куст был метрах в десяти? Ветер южный, но на него надежа, как на ежа. Меж сопок и озер такую круговерть устроит – будешь ходить на пятачке в сто метров и все время ветер в спину. Пора и компас достать. Будем надеяться, что магнитных аномалий нет, а человеческие на стрелку не влияют. Так, надо держать на северо-восток. Километра через четыре, если не упрусь в сопку, буду ночевать. Время четыре часа. Рукавицы остались на культбазе. Так быстрей выстрелишь и компас часто смотреть удобнее. Руки в рукава. Поближе к глазам и щелочку только для компаса меж ладоней. Пока ветер и стрелка совпадают, значит, не очень крутит. Ох и толкает, только ноги переставляй. Хоть бы не началась мокрая пурга, такая еще терпима. Сухой снег отскакивает от меховой куртки, крытой брезентом. Брюки на сапоги – в ноги тоже не попадет. Идти потихоньку, стараться не падать, не вспотеть, не провалиться. Скорость не нужна, иди как идется, спешить уже некуда. Вопрос уже не в том, выйдешь или нет на культбазу вообще. Задача только одна: остаться в живых. Каждый шаг – внимание. Можно провалиться на озере, на куюле. Можно сломать ногу или руку в кедрачах. Можно потянуть мышцы или связки. Каждый шаг без спешки и паники. В такой свистопляске с неделю выдержишь без еды вообще. Есть еще ружье и двадцать патронов. И заяц, и куропатка вполне реальны, на худой конец пойдут и кедровки. Есть еще волк, шатун и рысь. Ну да бог не выдаст – свинья не съест. Когда сил не станет, надо задымить костер. Пурга сильная – больше трех дней не продержится. Дым увидят – вывезут. Главное – не намокнуть, иначе смерть от переохлаждения.