– Простите, Михаил Иванович, мне, как неспециалисту, эта информация не необходима. С вашего позволения я удалюсь. – Ладно?

А тон недовольный. Не любит, когда прерывают. Завтра в полдевятого нужно быть у конторы – вот и все, что надо знать водителю вездехода. Как сложится все остальное, не знает даже господь Бог. Нечего тут и планировать.

Вездеход стоит около дома, весь день ушел на его обслуживание. Завтра только залить горячую воду – и на стартер. Морозец за тридцать, к утру будет похлеще.

К восьми утра бак и ведро кипят на плите, лампа гудит под картером. На улице около сорока, пурги остались в ноябре.

Ведерко пролить, бак в систему, коллектор подогреть, бензин подкачать, муфту выжать – и на стартер. Вжик, вжик, вжик, даже не схватыва ет. А вчера завелся с пол-оборота. В чем дело? Еще бензинчику, подсос. Вжик, вжик, вжик… аккумулятор старенький, сдох. Ладно, катушку мож ноперемкнуть, на акселератор палочку приспособить и кривым стартером раз, два, три… десять, двадцать. Хоть и не старенький, а тоже крутить больше нечем, уже весь в мыле. Даже не чихает. Сам мокрый, а движок холодный. Лампа пустая, печка прогорела, воды нет – надо закачивать. Лампу заправим и горящую под капот, не прихватит.

Искра есть на каждой свече, карбюратор полный, бензин отличный – вспыхивает даже на таком морозе от спички. В чем же дело?

Девять часов, вот и вездеход, Плетнёв, Потапенко, Вельгоша.

– Что, темнила?

– Аккумулятор сел, а вручную никак.

Остап Петрович садится в кабину, мы с Ильей Ивановичем по очереди крутим вместе со стартером. Не фурычит. Плетнёв даже не вылез из вез дехода. Весь его вид говорит: господи, с кем связались, он даже завести не может! Но завести не могут и спецы.

Вельгоша берет 47-й на буксир, за рычагами колдует Потапенко, лезет в свечи, трогает проводки, нюхает бензин. Потом отдает трамблер и ставит зажигание на глазок. Затем меняет конденсатор. Ти-ши-на. Наконец движок чихнул и завелся. Работает нечисто, с перебоями, но ехать можно.

Странно, но пьяных нет. Либо боятся нового директора, либо вчера не продавали. Но у Потапенко две бутылки в бардачке замотаны.

– Ты шефа не боишься, Остап Петрович?

– Потапенко никого не боится!

– Раньше зайцы, говорят, скромнее были.

– Так то зайцы!

К обеду наконец в путь. Директор едет в 47-м до стрелки.

– Первая. Здесь вторая. Первая. Газу, газу…

Это пытка. Нервы на пределе. Весь мокрый от напряжения по накатан ной-то дороге. Слава тебе, господи, пересел к Остапу. Как он с ним едет? Создал же бог такую заразу! И кто ему власть дал? Ясно кто – управ ление, нас, как всегда, забыли спросить.

Колею еще не замело, морозец ее укрепил. Пошли – вторая, третья. На Аутанваям приходим в темноте. Здесь будут забивать оленей на нужды поселка, порядка тысячи голов.

Сразу же закипела работа по обустройству палаточного лагеря. Палатки ставят брезентовые, считается, что на два-три дня нет смысла ставить меховые. Плетнёв в телогрейке, подпоясанной веревочкой, дает руководящие указания.

– Эту палатку ставить здесь, эту – там. Ты принеси воды, а ты – дров.

Без него все получается куда слаженнее и быстрее. Когда же он отпустит? Обещал сразу по приезде, но что-то скромно молчит. Воду сливать, нет? Прихватит ведь в момент. Часик подождать можно, авось. Не хватало только разморозить.

Первая палатка готова у Юрия Аляко. Теперь понятно, почему Потапенко не боится директора. На столике между ними уже ополовиненная бутылка. С Ильей Ивановичем он бы с собой не прихватил. Чуть поодаль Аляко, бригадир первой бригады. У железной печки крутится его жена Арина.

Она эвенка, он чукча. Юрий ушел от первой жены, оставив ей двух сыновей и трех дочерей. По слухам, он утонул при переправе, а Шамиль его спас. Но по чукотским законам утопленников спасать нельзя. Аляко несколько раз кидался в воду, чтобы закон не нарушать, и Шамилю пришлось с ним повоевать, чтобы не дать осуществить свое намерение. А когда несостоявшийся утопленник пришел домой, жена его прогнала, не дав переступить порог, хотя у них было пятеро детей. Он страшный, как шаман, и выражение лица у него довольно свирепое. Года два он не пьет вообще, хотя раньше грешил этим часто. Арина потеряла первого мужа года три назад, он был пастухом, погиб в лавине. Детей общих у них нет.

Аляко с индифферентным видом слушает Плетнёва, который рассказы вает довольно ядовито о «том», кто загадывал до обеда ребусы с везд еходом и что из-за «него» чуть не сорвалась вся кампания, и людям пришл ось ставить палатки в темноте. Заканчивает свою мову он весьма неожиданно:

– А теперь, друзья, езжайте за вездеходом. Вы его оставили, вам за ним и ехать.

Вот это наказание! Целые сутки пробыть вдвоем с Вельгошей! Снова не заводится. Остап Петрович прибег к аналитическому методу.

– Ты птичка на букву «д».

– Дроздик?

– Почти, только «о» вторая, а не третья. Скажи, что ты с «Аистом» сделал?

– Карбюратор помыл и свечи почистил. Электроды подогнул до 0,6.

– А тебя кто так учил?

– На «Москве», по инструкции.

– Ты инструкции больше читай.

Он выворачивает свечи и ставит прежний зазор. Движок с полоборота рявкнул и запросился в дорогу, послушный малейшему движению акселе ратора. Вот уж век живи, век учись.

– Сколько с меня, Петрович?

– А что с тебя, дроздика, взять? Езжай с богом.

Лучше с Вельгошей. Хорошо-то как! Луна сияет полным блеском круг лой тарелки, звезды вычищены, воздух черен и прозрачен. Дорога звенит, колея четко вырисовывается в свете фар.

Но все хорошоне бывает. На подходе к культбазе исчезла колея – занесло снегом. Последний километр на ощупь по кочке. Оглушительный выстрел слева сообщил о еще одной неприятности – лопнул торсион. Ну хоть второй, не первый, и то полегче. Вот она, родная, наконец-то.

– Воду сливаем, Илья Иванович?

– Конечно. Пока завтра торсион заменим, десять раз успеет согреться.

Неужели возможно такое счастье? Ни пьяных, ни криков, ни лая собак, ни дымовой завесы от папирос, простор – хоть танцуй. Ложись на любую кровать. Шкур – хоть заматывайся.

Один топит печку, второй набивает чайник снегом. Один заносит вещи, второй открывает консервы и ставит их на печку. Ни ругани, ни руководящих указаний. Полное взаимопонимание и согласие. Такое возможно только в сказке. Через пятнадцать минут все кипит и около печки можно раздеться.

– Мне помнится, кто-то говорил, что наконец-то в совхоз приехал настоящий директор.

– Да, было дело, говорил.

– И что вы намерены делать?

– С января совхоз делится на два, Среднепахачинское отделение становится самостоятельным. Я решил переехать к Лузину, он меня приг ласил.

– Выход, конечно. Мне придется послесарить и повоевать.

– Воюй, – Илья Иванович усмехнулся, – он заслуженный зоотехник, зак ончил академию, его поставило управление.

– В управлении мало дубов?

– Плетью обуха не перешибешь. Он знает, что будет прикрыт, и ввел диктатуру. Чернибоку влепил выговор, Фенюка перевел на месяц в сельхозрабочие.

– Этим он себе подпортил. Мехпарк настроил против себя. С главным зоотехником отношения плохие. Не знаю, как с парторгом, но, кроме механика, союзников у него нет. Его положение не такое уж прочное.

– Это бесполезно, систему не сломаешь.

Отдых кончился. Снова Аутанваям, снова Плетнёв. Сидят с Потапенко рядом, добивают уже вторую.

– Что ты столько сахара ложишь? У тебя же диабет будет!

Сахар из моего рюкзака. Между нами, девочками, уже достаточно, но если директор настаивает, то можно положить еще кусочек. Сколько раз он сделает замечание, столько кусочков надо бросить. Не такой уж он дуб, перевел разговор на другую тему.

– Потапенко и Велесов поедут в поселок за остальными.

Это еще сутки. До Нового года – неделя, шансы есть.

Надо Петровичу помочь завестись.

– Не могу больше. – У Остапа даже усы сникли. – Сколько же можно? Ты знаешь, что он сделал? В обед говорит: «Заводись». Ты же знаешь, что это такое. Пока воду на костре, пока поддон лампой. Да этот «Аист» и масло жрет, и все на соплях. Мне ж на нем не ездить, меня же «Гриша» ждет. Часа два проковырялся, завел. Он говорит: «Поехали». Доехали до куюла – вот, рядом, два километра, – трактора идут. Пристроился им в хвост, вернулся. Два часа грел, десять минут ехал, и сейчас все сначала.