Вероятно, иезуиты хотели этим заявлением подвинуть Али-Эметэ на более энергичные действия, не довольствуясь тем, что она заявляла о себе в Венеции. А может быть, обещая ей пенсию, они имели в виду обязательство Радзивилла производить эту пенсию; теперь же, когда Радзивилл сам должен был стеснять себя и выполнить назначенных платежей не мог, они не хотели слишком рисковать прямо на свой счёт.
Но тут-то опять Али-Эметэ убедилась, до какой степени велико её влияние на мужчин, которые пользуются её лаской. Ей доставали средства к жизни — правда, в размерах весьма умеренных, но, судя по их бедности, и это казалось весьма странным, — Доманский и Чарномский. К ним присоединился ещё потом капитан корабля, долженствовавшего доставить её в Константинополь, Гассан-Ага. Эти деньги являлись к Али-Эметэ непонятными путями. Злые языки говорили, будто в этих непонятных путях, проходивших через Чарномского и Доманского, участвовала и шкатулка христианнейшего короля через французское посольство. Но, во-первых, мало ли что говорят, а во-вторых, всё бы это ничего, да денег-то было очень мало.
Те, которые руководили вызовом такого рода исторических явлений, каковыми были Пугачёв и Али-Эметэ, разумеется, рассчитывали на их будущее сближение. Для них было совершенно ясно, что дочь морганического брака и родной племянник, признанный наследником и вступивший уже на престол, если бы они были в действительности ими, легко могли бы сойтись и поделить доставшееся наследство, сохраняя между собою родственную связь и взаимную дружбу. Мало ли бывало случаев не только в царствующих домах, но и в семействах, владеющих майоратами, что после смерти владельца имущество переходило не к дочери, а к племяннику; но это не вызывало между ними ожесточённой злобы. Племянник сделает, что можно, для кузины; а кузина уступит, что можно, кузену. Ещё ближе и легче раздел этот должен был произойти между такого рода проходимцами, каковыми были беглый казак и искательница приключений. Тот или та, на чьей стороне было бы главенство успеха, ясно представил бы из себя главного наследника, как бы представителя майората; а другой или другая, действия которого составляли бы только как бы демонстрацию, помогавшую успеху первого, должен был бы встать на вторую степень сподручника, получающего, во всяком случае, столько, что можно было быть довольным и отблагодарить тех, кто ему содействовал и помогал.
Но русские коноводы разного рода интриг против Екатерины если и готовы были содействовать лицам, поднимающим эти интриги, то, по возможности, не иначе, чтобы, во-первых, как говорил князь Трубецкой, комар не мог подточить носу; а во-вторых, чтобы не падало на них слишком тяжких материальных пожертвований. Роскошь двора в царствование Екатерины слишком много требовала от представителей тогдашнего общества даже богатых классов, чтобы у них могли быть остатки. Напротив, большей частью чуть не у всех дела были весьма запутаны, поэтому ясно, что жертвовать многим они не могли, если бы даже и хотели.
Но они этого и не хотели. Фаворитизм, абсолютизм и личная заслуга, шедшая в параллель требованиям самовластия, давно уже заставили даже лучших людей отказаться от родовых притязаний; но зато заставили их сознательно усвоить понятие о силе капитала. Они воочию убедились, как худородные, получив богатство, благодаря фаворитизму, становились вместе с тем в челе общества, которое им начинало поклоняться, как восходящим светилам. Они видели, что, вызвав такое поклонение, эти худородные умели привлекать к себе и общественные симпатии. Какое же значение мог иметь тут род? Разумеется, никакого; были бы деньги. Точно так же представители рода имели много случаев убедиться, что личное достоинство и заслуга могли сверкать рельефно только при капитале, и только капиталом же могли подавляться. Без капитала они или обращались в труженичество, или — увы — не принимались вовсе, хотя бы действительное достоинство их было несомненно. Род во всём этом тоже не имел никакого значения. А сознание силы капитала, уничтожающее всякое значение рода, естественно, заставляло каждого стремиться всеми мерами его нажить, нажитый же беречь, а не разбрасываться значительными затратами на предприятия, представляющие по самому существу своему полнейший риск. Притом они думали, что лицо, рискующее собой для получения блестящего положения, должно уже всем жертвовать для достижения цели. Чтобы из простого казака стать на стезю императора или из простой проходимки сделаться наследницей престола, стоит перенести кое-какие лишения, кое от чего отказаться. Так думали русские. В несравненно большей степени эти мысли должны были охватывать иностранцев, участие которых в русской интриге имело цели, может быть, более широкие, но и более отдалённые. Правда, что обладание несравненно большими капиталами и некоторое, приобретённое уже ими уменье действовать собирательным капиталом — уменье, которым русские не обладали и, к сожалению, не обладают до сих пор, давали иностранцам большое преимущество. Иностранцам легко можно было затратить сто тысяч там, где русским трудно было собрать десять; тем не менее сознание значительности шансов риска поневоле останавливало и иностранцев. Иезуиты рассуждали так: «Мы затратили на Али-Эметэ, если признать сделанные князем Радзивиллом по нашей инициативе пожертвования, до 50 тысяч франков, а пока не видим ещё ничего. Правда, она заверяет, что заявлениями и протестами везде вызвано сочувствие и что дружба великого визиря Халиль-паши с её персидским дядей, князем Гали, обеспечивают ей успех в сношениях с Турцией. И Порта, конечно, примет в ней существенное участие. Но пусть она докажет нам, что это действительно так: пусть докажет, что Порта действительно что-нибудь хочет для неё сделать, и мы пожертвуем тогда вдвое, вдесятеро... но пусть докажет».
Всё это было слишком хорошо и слишком справедливо, если бы Али-Эметэ хотелось только домогаться достижения своих честолюбивых замыслов. Но ей, главное, хотелось жить. Она была молода, увлекательно хороша; она заметила, что болтовнёй о своём происхождении, о своих правах, о своих приключениях она не только вызывает к себе сочувствие, но и получает средства к жизни. Естественно, что ей стало казаться, что эти средства могут быть неистощимы. А затем она полагала, что для неё нет никакой нужды сколько-нибудь стеснять себя и что будущее должно вознаградить её за всё настоящее.
И вдруг она получает следующий ответ: «Поезжайте в Константинополь, заключайте договор с султаном и тогда получите всё. Долги ваши после того будут уплачены, средства даны и вы во всех отношениях будете поддержаны, чего бы это ни стоило. Если не исполните нашего справедливого требования, то, извините, от нас вы не получите ни гроша».
— Ведь это насилие, это гнёт, подлость! — говорила себе Али-Эметэ.
Но Али-Эметэ ту же минуту остановилась, сознав, что на этом состоялся договор и было обещано, что в полгода всё устроится. Делать нечего, нужно выполнять договор, поэтому медлить нельзя, нужно ехать.
Затем она настояла, чтобы Радзивилл и его свита отправились с ней в Константинополь. Да Радзивилл и не хотел допускать её одну.
Он мечтал ещё о московском крулевстве и думал: «Содействуя ей, я приобретаю на неё право».
Но искусные моряки турецкой службы, в том числе и один из её любимцев, Гассан, вместо Константинополя доставили её и князя Радзивилла с их свитами и служащими, за противными ветрами, в Рагузу. Нечего делать! Пришлось ждать и жить в Рагузе.
Согласно предписанию д’Егриньона, совершенно увлёкшегося идеей выставить Екатерине соперницу в законной наследнице императрицы Елизаветы, французское посольство в Рагузе приняло её с тем же почётом, как и в Венеции. Французский поверенный в делах, де Риво, предоставил в её распоряжение дом посольства и окружил её своим вниманием. Маленькая республика Рагуза была оскорблена Екатериной через Алексея Орлова, командовавшего её флотом в Черном море. Он потребовал от неё удовлетворения за то, что она не допустила стоять на Рагузском рейде одному из вверенных ему судов. Поэтому, отстраняя всякую тень политической манифестации, сенаторы Рагузы и почётнейшие лица города были очень довольны возможностью нанести маленькие уколы самолюбию русской государыни выражением частных засвидетельствований почтения иностранке, грозившей Екатерине соперничеством в её положении и оспаривавшей её права.
