В один день, когда графу необходимо было по делам съездить в Кобленц, к замку его подъехал красивый кавалерист, спросил светлейшую принцессу Владимирскую и приказал о себе доложить как о приезжем из Мосбаха с важными бумагами. Она его приняла.
Пока она разглядывала красавца поляка и вспоминала, что она когда-то видела другого такого же поляка-красавца, но которого она, отвлечённая разными обстоятельствами, тогда упустила из виду, — Доманский вынул сумку и подал ей два пакета, объясняя, что один пакет дан ему отцом иезуитом д’Аржанто, а другой вручён для доставки ей важному русскому князю, живущему в Спа. Кроме того, он показал ей вексель на значительную сумму, данный переводом на франкфуртского банкира Аленца, заявляя, что этот вексель будет принадлежать немедленно ей, как только она примет его предложение.
Отец Флавио удостоверял её, что всё, сказанное Доманским, она может принять за истину, так как он есть прямой их уполномоченный и доверенный.
Второй пакет содержал в себе приглашение приехать в Спа для важных объяснений с обер-камергером русской императрицы, бывшим некогда первым вельможей Русской империи; фамилию его слышала Али-Эметэ, но забыла. Приглашение не было никем подписано.
Совокупность приятных известий с красивой наружностью и приятными манерами привёзшего их заставили Али-Эметэ с ним разговориться. Разговор, направленный Доманским умно и ловко на предметы, которые её интересовали, ещё более расположил её в его пользу. Она пригласила его навещать её чаще. Доманский этим воспользовался и, по приезде князя лимбургского, был ему представлен как посланец от поверенного её персидского дядюшки. Что ж такого? Ведь она знала из последнего своего разговора с отцом Флавио, что её персидский дядюшка, делавший ей пенсию последние два года, был не кто иной, как отцы иезуиты и князь Радзивилл, пане коханко. Ну а Доманский был послан от них, стало быть, никакой лжи в том, что Доманский представляется в виде дядюшкина посланца, нет и не бывало.
Нужно сказать, что, живя с графом лимбургским на правах его будущей супруги, она не только разыгрывала сладострастные сцены в гроте замка, но и с аккуратностью биржевого маклера близко знакомилась с положением его дел. Она убедилась, что его общественное положение, как по происхождению, так и по занимаемому им месту в составе Священной Римской империи, стоит весьма высоко; но что этому положению тоже далеко не соответствуют его денежные средства. Бюджет княжества Лимбург почти полностью поглощался содержанием придворного штата и княжеской миниатюрной армии; графство Стирумское было заложено, и имперский комиссар наложил уже запрещение на его доходы, так как не платились проценты, а на выкуп его у князя Гольштейн-Лимбург средств не было; графство Оберштейн находилось в совокупном владении с графом трирским, и вследствие именно таковой двойственности правления доходы с него были ничтожны.
Сообразив это, Али-Эметэ рассчитала, что если представительство княжеского двора оставить в том виде, как оно есть, то собственно на расходы князя остаётся не более 20 000 франков в месяц; а она, не будучи владетельной княжной, умела проживать более чем по 30 000. Теперь, после того как князь в течение года, живя с ней, не думал ни о доходах, ни о расходах, они прожили чуть ли не на 150 000 франков более, чем дозволял скромный бюджет княжества. Что же они будут делать следующий год? Ведь для приведения дел в равновесие нужно в течение десяти месяцев, как говорят, положить зубы на полку.
Этот расчёт заставил Али-Эметэ прийти к заключению, что пенсия от отцов иезуитов, князя Радзивилла, или дядюшки, для неё необходима как воздух. Без неё она захлебнётся, потонет в долгах и потопит вместе с собой графа лимбургского.
Поэтому, с практичностью именно биржевого маклера, она сообразила, что ей отказаться от предложений Доманского невозможно. Она должна принять планы иезуитов и приступить к действиям, согласным их желаниям. Если бы ока отказалась и вышла замуж за князя, то, пожалуй, она и с ним вместе очутилась бы в том же пол ожёгши, какое она уже испытала, быв девицей Шель в Берлине и госпожой Треймуль в Лондоне, и которое в особенности выпало на её долю во Франкфурте, когда ей едва не пришлось из-за ничтожной суммы отправиться в тюрьму, где и до сих пор томится пожертвованный ею её бывший любовник. Во всяком случае, выйдя замуж за князя и не принеся ему ничего, она видела, что нужно будет соблюдать самую строгую экономию. А Али-Эметэ всего более на свете ненавидела экономию. Притом же владетельной княжне лимбургской быть в положении девицы Шель немыслимо. Это погубило бы и её, и князя, и даже самое княжество. «Стало быть, решительно мне нужны мои зацепинские капиталы; я должна взять их, а для этого принять предложение иезуитов и начать действовать, тем более что они предлагают мне на то средства, далеко превосходящие те, о которых говорилось прежде... Теперь станем рассуждать, — говорила себе Али-Эметэ. — Если мои действия будут успешны и я не только докажу свои права, но и вступлю на русский престол и стану, таким образом, царицей Севера, тогда, разумеется, ни о каких княжествах, ни о каких имперских графствах мне не будет стоить и думать. Если же мне это не удастся, то я войду с царицей в соглашение об отдаче мне только моего Владимирского княжества на правах лена, то тогда безразлично: я могу выйти замуж за лимбургского князя или не выходить, смотря по обстоятельствам. Если же, наконец, царица и на то не согласится, то, без всякого сомнения, она рада будет отделаться от всех моих притязаний безусловным предоставлением получения доставшихся мне по завещанию зацепинских капиталов и имений, тем более что большая часть этих капиталов находится вне России и не может быть вытребована её абсолютной властью. А тогда, — думала она, — выйдя замуж за светлейшего, владетельного князя лимбургского, графа стирумского и оберштейнского, я займу положение, достойное моей мечты. Я буду, бесспорно и несомненно, владетельная великая княгиня, которая полученными ею в наследство капиталами поднимет не только своего мужа, князя, но и самые его княжества...
Между тем что же я могу потерять, соглашаясь принять предложение Доманского и приступить к деятельному отысканию своих прав при помощи иезуитов и выдвигаемого ими князя Радзивилла? Ровно ничего! Нужно будет, согласно объяснению Доманского, ехать в Спа, Париж, потом в Венецию, Рим и, может быть, Константинополь. Тем лучше! Я люблю путешествия, люблю разнообразие; они же предлагают мне к тому средства, даже с избытком. Правда, свадьбу придётся отложить; да и я сама не тороплюсь. Я уверена в себе и знаю, что чем более я буду откладывать, тем сильнее князь будет рваться, домогаться и желать. Я знаю, уверена в этом...»
Она убедилась опытами многих, что ни один мужчина, обладающий ею, не забывал её никогда. Стало быть, ей бояться, что граф лимбургский вздумает отказаться от неё, было нечего; напротив, он твёрже и твёрже будет в своём слове. А если бы и изменил, если бы отказался, то для него же хуже; через неделю он на коленях умолял бы простить его отказ. «Да об этом и говорить нечего, — рассуждала она, — он не откажется ни в каком случае. А вот я займусь пока этим молодым и красивым поляком, кстати, он мне нравится. А там увидим, что нужно будет делать! — Затем она сейчас же перенесла вопрос опять на экономическую почву. — Станем рассуждать далее, — продолжала Али-Эметэ. — Ни у меня, ни у князя теперь денег нет ни гроша. Доманский предлагает сейчас же получить значительную сумму на издержки. Эти деньги я могу предложить своему князю на выкуп его Оберштейна. Он мне, разумеется, отдаст их, и вознаградит, и отблагодарит. С тем вместе будет поражён моим великодушием и бескорыстием. Может быть, и Оберштейн весь отдаст мне в благодарность; а тогда я, в случае полной неудачи с русской императрицей и неполучения даже зацепинских капиталов и в случае даже, если бы не пошла замуж за моего лимбургского купидона, буду княгиня оберштейнская... Всё же лучше, чем сомнительное имя, перешедшее ко мне случайно, вероятно, по ошибке. Итак, решаюсь!»
