Все эти рассуждения, воспоминания, колебания Али-Эметэ закончила тем, что подписала диплом на звание интенданта своего двора и камергера маркиза де Марина, чтобы отдать ему после обеда. «Он богат, знатен, независим, — думала она, — чего же больше?» Подписав этот диплом, она пошла одеваться к обеду; а через неделю у называемой княжны Владимирской, Али-Эметэ, было уже не три любовника, а четыре, причём, смешная вещь, этот её четвёртый любовник, маркиз де Марин, был вполне убеждён, что он первый счастливец, который, несмотря на свои, восьмой уже год текущие, сорок лет, умом, ловкостью и искусством сумел победить эту нежную, мягкую, но гордую и чарующую красоту.
В то же время и за тем же обедом красавец Чарномский чувствовал, что он весь не свой, что он без ума, без памяти от очаровательной княжны; что он готов умереть за одну улыбку её. И пока старый волокита маршал, маркиз, граф де Сакс, бывший жених сперва герцогини курляндской, ставшей потом русской императрицей, Анны Ивановны, а после Елизаветы Петровны, с ней любезничал, Чарномский бросал на неё самые страстные взгляды, но не обратил ничем на себя ни малейшего внимания. «Этот пригодится для будущего! — думала Али-Эметэ. — Теперь мне нужен знатный и богатый маркиз, мой камергер».
Став на ступень любовника и камергера Али-Эметэ, принятой в парижском обществе под именем княжны Владимирской, маркиз де Марин сам в себе чувствовал, как он незаметно, день ото дня, можно сказать с каждой минутой, становился более и более её рабом. Ни эксцентрические выходки, ни ревность, ни равнодушие, ни явное стремление к мотовству на чужой счёт не отводили его от неё, напротив, всё притягивали более и более. Он видел, что её отношения с баронами Эмбсом и Шенком странны; что она обходится с ними, по крайней мере в своём кружке, так же, как и с ним; но он подумать даже не смел о том, как они обходятся между собой, когда находятся с глазу на глаз. Да о чём было и думать? Ведь он не в силах был бы от неё отказаться, хотя бы и знал, что, кроме этих двух, у неё есть ещё десять любовников; не смел бы даже упрекнуть её из опасения, что она его прогонит. Так о чём же тут было думать? Думать было тут не о чем, а приходилось проматывать своё состояние, когда ей недостаёт на что-нибудь из самых безумных прихотей мотовства. «Ну, что ж делать? Будем проматывать, благо у нас нет наследников и не для кого беречь! Ну раб, совершенный раб, разве может быть какой-нибудь раб закрепощён более, чем я?» — говорил он. И точно, он был совершенным рабом прихотей Али-Эметэ.
Маркиз де Марин всё это чувствовал, понимал, — понимал, что он летит в пропасть, и не в силах был себя преодолеть.
Он понял вполне слова Али-Эметэ, сказанные ею, когда как-то в обществе осуждали одну девицу, которая, положившись на честность своего жениха, отдалась ему до свадьбы, и тот, позабавившись с ней в течение нескольких недель, потом от неё отказался. А жених был выгодный, партия блестящая.
— Удивительное дело, — сказала старая маркиза де Ту, — девушка, как бы она ни была молода и неопытна, не может не понимать, что мы хороши для мужчин только тогда, когда представляем нечто недоступное, когда стоим в их глазах в виде идеала; а что едва мы сойдём с этого пьедестала, то обращаемся для огромного большинства из них, извините за выражение, просто в постельную принадлежность, которую иногда весьма приятно переменить!
— Не знаю, — отвечала княжна Владимирская. — Я понимаю, что от меня могут отказаться, пока я равнодушна и неприступна; но не думаю, чтобы кто-нибудь мог отказаться, когда я буду к нему добра!
— Да ведь вы ещё не понимаете, княжна, что такое значит, быть доброй как женщина, — заметил маршал де Сакс. — А когда узнаете, так поймёте, что такая доброта до свадьбы может расстроить свадьбу.
— Может быть! — отвечала Али-Эметэ, потупившись, успев, однако ж, украдкой взглянуть на маркиза де Марина.
«Да, — подумал он, — к кому она была хоть один раз добра, тот не забудет этого никогда!»
Но на четырёх любовниках дело, разумеется, не остановилось и не могло остановиться.
— Ваша светлость, — докладывал принявшей на себя имя княжны Владимирской камергер и интендант её двора маркиз де Марин, — вам просит дозволения представиться обер-гофмаршал владетельного герцога Гольштейн-Лимбург де Линанж, граф Рошфор де Валькур.
— Что ж, я очень рада видеть графа; мне говорила о нём мадам де Креси и очень хвалила его...
— Когда прикажете назначить ему аудиенцию?
— Хоть завтра в два часа, а то послезавтра; я, кажется, никуда не звана, я приглашу его обедать!
На другой день гофмейстер барон Эмбс в присутствии камергера маркиза де Марин представлял светлейшей княжне графа.
Граф Рошфор де Валькур был потомком одной из знаменитейших фамилий Франции. Рошфоры были известны ещё во времена карловингов; не один из них положил свою голову, сражаясь за отечество, не один был сражён и на турнирах в честь красоты. Когда Ришелье стал проводить идею централизации Франции, Рошфоры, избегая участи Сен-Марса, предпочли переселиться в Германию, в одно из небольших немецких княжеств, где они могли быть уверенными, что права их будут неприкосновенны. Выбор их остановился на княжестве Лимбург-Стирум-Оберштейне. Они там и поселились и с тех пор постоянно занимали место княжеского обер-гофмаршала, вступая в него как бы по наследству, так что после отца вступал сын, после сына внук, что, вероятно, продолжалось бы весьма долго, во всяком случае до рейнского союза и разгрома Германии Наполеоном, если бы одному из Рошфор де Валькуров не встретилась в жизни наша Али-Эметэ, принявшая имя княжны Владимирской.
Граф уже был немолод. При жизни отца своего, бывшего также обер-гофмаршалом имперского князя, он служил во Франции и оставил свою службу только несколько лет назад, когда его отец умер и он должен был занять его место при своём владетельном князе, графе гольштейнлимбург-стирум-оберштейнском. Валькуры были нельзя сказать, чтобы очень богаты, но и небедны, поэтому могли поддерживать молодого человека, в бытность его во Франции, в самом высшем парижском обществе. Он участвовал почти во всех королевских увеселениях и был принят в первых салонах Парижа. Легкомыслие общественных отношений того времени отразилось и на его понятиях, и на его образе жизни. Ему было тоже около сорока лет, но он был не женат; изношенный, можно сказать, смолоду, он никого не любил и не думал любить. Немножко родовой гордости, полнейший эгоизм и в высшей степени утончённая, светская любезность — весь нравственный склад графа Рошфор де Валькура, изъявившего желание представиться нашей принцессе.
Это мы рассказываем для того, чтобы читатели видели, что представляющийся княжне обер-гофмаршал немецкого принца был не заезжий провинциал из какого-нибудь глухого немецкого города, а истый парижанин, такой же парижанин, как и другие, принадлежавшие к избранному парижскому обществу того времени.
Представляясь по обычаю и проговорив несколько обыкновенных при таком случае фраз, граф де Валькур вдруг смолк. Он почувствовал, что делается как-то невыразимо счастливым под влиянием этих ласкательно смотревших на него бархатных глаз, под влиянием этой нежной, скромной и невыразимо приятной улыбки, мелодического голоса и немножко медленных, как бы ленивых, вместе чрезвычайно мягких и грациозных движений стоявшей перед ним княжны. Он не помнил ни что он говорил далее, ни как окончилось представление. Он уехал не помня себя; он помнил только, что завтра опять увидит её, опять будет всматриваться в эти всепроницающие глаза, вслушиваться в этот мелодический голос.
Через несколько дней, после обеда, обер-гофмаршал имперского графа фон Гольштейн-Лимбург, граф Рошфор де Валькур предложил свою руку и сердце принявшей на себя имя княжны Владимирской, обещая всего себя посвятить её счастию.
Али-Эметэ не отказала. Она просила позволения списаться с дядей, объясняя своё положение и свою от него зависимость. Она говорила, что теперь живёт только получаемой от него умеренной пенсией в 10 тысяч франков в месяц, несмотря на то что в России ей достаются четыре княжества, громадные капиталы и даже, что, по происхождению своему, она имеет право на русский престол, а её дядя, султан азовский, обладает несметными богатствами в Персии.
