Герцог д’Егриньон был кутила, развратник, мот, человек без всяких нравственных правил, но человек светский и в большой силе, потому что был не только свидетель и участник, но большей частью составитель тех скандальных сеансов, которыми разнообразил свою старость царственный сластолюбец король Франции и о которых последние годы жизни своей он, можно сказать, только и думал.

Сеансы эти, устраиваемые д’Егриньоном вместе с маркизой Помпадур, были до того развратны и циничны, что едва ли не заставляли думать, что возвращаются вновь времена Нерона. Французский устаревший король, воспрещая своим подданным даже упоминать имя маркиза де Сада и его хроник, хотел в своих оргиях, кажется, превзойти их. Страстные представления и возбудительные эксперименты этих сеансов были иногда бесстыдны до отвращения.

Деятельный участник и составитель программ такого рода увеселений, герцог д’Егриньон был необходим королю как воздух или как сама маркиза Помпадур. Поэтому его сила и его влияние были понятны; понятно было и то покровительство, которое король ему оказывал в его борьбе с парламентами.

   — Дерзость этих чёрных колпаков непростительна! — рассказывал д’Егриньон. — Как вам покажется? Меня, герцога, решили судить. Слышите, кто же? Эти клерки, эти прокуроры, эти советники! Когда мне принесли о том повестку, я приказал запереть ворота своего отеля и принёсшего принять псарям в плети. Надобно было видеть, как он с повесткой в руках метался из стороны в сторону. А он у них числится значительным чиновником, как это называется: «исполнитель судебных решений». Запрыгал тут мой исполнитель, а псари за ним. Он ищет лазейки, как бы выпрыгнуть, не тут-то было, стена высокая и некуда; а псари так и жарят. Он изгибается, вьётся... Наконец, что, вы думаете, он выдумал? Полез на решётку ворот, да там и повис на своём платье. Тут-то уже потешились над ним в пять арапников, просто смех, пока не оборвался. Я приказал сказать, что всех их клерков, советников и прокуроров так же точно прикажу отодрать, если они осмелятся имя моё употреблять всуе...

   — И что ж они? — спросил Огинский, заинтересованный рассказом и думая: «У нас так же бы распорядились, если бы какой-нибудь поветовый суд вздумал прислать к Радзивиллу, Чарторыйскому, Сапеге, ко мне или к кому бы там ни было из наших... Впрочем, у нас и не вздумают...»

   — Они, что вы думаете? — продолжал д’Егриньон. — Не испугались! Составили решение, к участию в котором пригласили, к их стыду, несколько пэров. Этим решением я лишался титула герцога, звания пэра Франции и их парламентского членства, покровительства законов и чести. Слышите, они смеют рассуждать о чести! Будто они могут понять, что такое честь французского дворянина и герцога! Я приказал сказать президенту, что он будет высечен непременно, и не будь я герцог д’Егриньон, если я его не высеку!

   — А решение?

   — Король назначил «королевское заседание» и отменил весь этот вздор, приказав лично занять мне своё место, между пэрами и герцогами. При этом он оказал мне особую милость, надев на меня при них же орден Святого Духа; а уезжая, он подарил мне один бланк, который я могу употребить по желанию против любого члена парламента. Я ещё колеблюсь посадить председателя, потому что мне хочется, чтобы он прежде побывал в руках у моих псарей... Нет! Я могу говорить твёрдо, что король ко мне милостив, очень милостив. Но противу совокупного влияния маркизы и Шуазеля, которым помогают все их прихвостники и прихлебатели, я ничего сделать не могу!

Граф Михаил Огинский, тонкий, умный поляк и весьма сдержанный вельможа, хотя изнеженный и сентиментальный, как всё, что окружало тогда посаженного Екатериной польского короля Станислава Августа Понятовского, вполне сочувствовал герцогу в его стремлении уничтожить силу этих гражданских трибуналов. Он невольно улыбнулся при рассказе герцога, на который навёл нарочно, чтобы видеть, насколько действительно велико влияние д’Егриньона при короле. Из этого рассказа он убедился, что оно огромно, но что тем не менее влияние Помпадур и Шуазеля сохраняет своё значение.

   — Стало быть, — продолжал он, — единственная возможность сделать что-нибудь в пользу нашей несчастной Польши — это принять проект святых отцов, последователей Игнатия Лойолы, поддержав возникающие на юго-востоке России волнения с помощью самозванства, и таким образом главному нашему врагу дать занятие внутри самого себя?

   — При настоящих условиях это самое лучшее, хотя я и говорю, что не люблю иезуитских измышлений и не верю им. Но что прикажете делать, если эти люди ничего не хотят знать — было бы им спокойно. Маркиза как женщина — женщина и есть. Она всегда предпочтёт интригу прямому действию. А за маркизой наш высокоумный герцог готов тянуть всякую канитель, только бы не обращаться к парламенту за новыми налогами.

   — А тогда, если мы всё возмутим, взволнуем, Франция не откажет нам в своём содействии?

   — Всенепременно! Тем более что тогда выяснится размер силы, которой русские действительно располагают.

   — А король?

   — Король будет рад всякому унижению России, только ничего не предпримет до тех пор, пока не увидит, что осуществляемое предположение имеет шансы на успех. В последнем случае, разумеется, и он не задумается воспользоваться...

   — И вы его предупредите?

   — Да! Но он мне на первый раз поднесёт свой обыкновенный ответ, что даже большой дым не всегда обозначает пожар!..

На этом они расстались. Герцогу нужно было ехать в Малый Трианон, где готовились живые картины, а граф Огинский поехал отыскивать Али-Эметэ.

Али-Эметэ проживала в это время последние пятьдесят тысяч, которые выручила от продажи векселей барона Шенка, обеспеченных его богемским замком.

Обстановка её была прекрасна. Прислуга, ливреи, отделка комнат — всё было на большую ногу, на барскую стать, хотя далеко не такие, какие она желала бы и какие были у неё впоследствии. Взглянув, однако ж, на всё, становилось понятно, почему из двухсот пятидесяти тысяч франков, которые она получила за векселя, через четыре месяца у неё оставалось не более пятидесяти, особенно приняв во внимание, что на эти же деньги жили оба барона Шенк и Эмбс.

Подъехав к её отелю, посол велел о себе доложить: посол его величества польского короля при здешнем христианнейшем короле.

«Неужели мне нужно будет её убеждать? — думал Огинский, входя к ней. — Не полагаю! По крайней мере, из рассказа отца Флавио я могу думать, что она настолько умна, что сама поймёт и мне не придётся себя компрометировать предложениями...»

В это время камердинер княжны — она не переставала называть себя княжной, хотя в паспорте её было прописано только девица де Тремуль, — вежливый и образованный француз, проводил посла в гостиную.

«Эге! — подумал граф Огинский, оглядывая небольшую, но вполне изящную обстановку комнат. — Ясно, что она умеет жить! Тем лучше, тем лучше!»

Али-Эметэ вошла весело, любезно приветствовала посла, просила занять место на диване и сама села подле него, проговорив, что она давно слышала имя графа Огинского и очень рада лично познакомиться с послом такой великой и свободной нации, как поляки.

Огинский с первого взгляда был поражён её необыкновенной красотой и той чрезвычайной прелестью и грациозностью, которыми сопровождалось каждое её слово, каждое её движение. Тем не менее, по предварительно предначертанной себе программе, он начал говорить вежливо, любезно, но всеми мерами стараясь не дать случая себя перебить.

— Имею счастие представиться светлейшей княжне Владимирской. Я имею передать вам некоторые ваши фамильные бумаги, присланные мне из иезуитского коллегиума, где вы воспитывались, и притом заявить, что ваш персидский дядюшка, о котором вы, как добрая и почтительная племянница, так скучали, слава Богу, здоров! Он был в отлучке, послан персидским шахом усмирить Курдистан, — такое там небольшое, но довольно отдалённое графство есть, которое, пользуясь своей отдалённостью, нередко поднимает против шаха бунт. Теперь всё усмирено; ваш дядюшка, возвратясь с честью, надеется быть в отношении вас аккуратнее. Он возобновляет присылку вам пенсии на ваше, княжны Владимирской, имя, возвысив её, согласно теперешнему вашему положению. Вы счастливица, княжна: при таком вашем высоком происхождении, вашей красоте — и такое богатство!