Вечер 29 июня 1762 года в Петергофе был превосходный. Солнце садилось на гладкую, как зеркало, поверхность моря, отбрасывая последние лучи свои на террасу Монплезира и освещая неясные очертания вдали, слева Кронштадта, а справа Петербурга. Оно как бы взывало взглянуть, полюбоваться на его ясный закат. Воздух был полон ароматов цветущих лип и каштанов. Тишина была мёртвая, только изредка прерывал эту тишину трелями запоздавший со своей песней соловей.

Казалось, и воздух, и закат солнца, и чудный вечер вызовут на террасу даже мёртвого; казалось, нельзя было не пожелать взглянуть на эту картину покойного моря; нельзя было не пожелать вздохнуть полной грудью этим чистым, свежим воздухом, этим бальзамическим ароматом зелени и цветов и не замечтаться под звук этой переливчатой, то нежной, то будто торжественной и радостно-игривой соловьиной песни...

Да! Но только не тогда, когда кипят людские страсти.

Комната, в которой сидела Екатерина, была мала и тесна. Кроме троих, в ней находившихся, казалось, не было места никому более. Единственное окно её, доходящее до самого пола, как и все окна этой части Монплезира, выходило прямо на террасу. Но ни Екатерина, ни её собеседники не только не подумали открыть окно и взглянуть на ясный закат, не только не решились вдохнуть ароматного воздуха, но укрылись ещё, опустив двойную штору из голландского баркана, подбитую зелёным полинялым коленкором, висевшую тут, вероятно, со времён Петра Великого, чтобы с террасы невозможно было видеть ни кто там, ни что делает и даже есть ли там кто-нибудь. Между тем Большой Петергофский дворец был ярко освещён, и там ждало государыню самое разнообразное общество, состоявшее из начальников частей предводимых Екатериной войск, сопровождавших её вельмож и являвшихся со всех сторон различных начальников учреждений, которые прибывали выразить Екатерине своё почтение и преданность и к которым на походе ещё присоединился Разумовский, чтобы руководить своим, командуемым им Измайловским полком.

Екатерина сидела заметно измученная, что было и неудивительно после того, как целый день она должна была выполнять роль спокойной торжественности и уверенного в себя величия и притом сдерживать себя, принимая послов мужа и давая объяснения всем, кто только имел случай эти объяснения её выслушивать.

— Я не хочу ему вреда, Алексей, — усталым голосом говорила Екатерина. Она чувствовала, что в эту минуту она решает не только свою судьбу, но судьбу всего государства. Но, будучи почти не в силах преодолеть свою усталость, она только прибавила: — Пусть живёт и, если может, наслаждается жизнью. — Но, переведя дух и как бы оживившись, она продолжала: — Я готова предоставить ему для того все средства, даже если он хочет — его Романовну. Я хочу только быть спокойной от его по-детски диких, ни с чем не сообразных выходок. Я хочу, наконец, спасти Россию от этого невозможного, невероятного человека! Поэтому что бы там ни было, а его собственноручное отречение от престола необходимо. Он не может царствовать. Самая мысль о предоставлении ему власти должна пугать всякого, кто его знает. Вот его любимцы, Вильбоа, Корф, те то же говорят... Они явились ко мне прежде даже, чем сенат успел объявить присягу. Поэтому от моего имени обещайте ему хороший пенсион, право жить где угодно, пожалуй, даже забавляться со своей охранной стражей, делать парады, разводы, обмундировывать её по новым образцам... Одним словом, делать всё, что он делал и теперь. С бесценной Романовной он тоже может не разлучаться. Обещайте всё, только чтобы отречение было написано его собственной рукой... В случае же его крайней настойчивости, обещайте ему даже его любимый Гольштейн. Скажите ему, что он может удалиться туда с пенсионом, титулом, свободой, своей Романовной и всеми своими любимцами. Одним словом, обещайте, что хотите, только пусть он всех нас освободит, пусть напишет формальное отречение.

Алексей Орлов стоял и слушал эти слова молча, переминаясь с ноги на ногу. Он временами многозначительно взглядывал то на брата, то на государыню. Григорий Орлов тоже молчал, продолжая не то рисовать, не то высчитывать с карандашом в руке.

   — Что он теперь делает? — вдруг спросила Екатерина, откидываясь на спинку стула и поправляя отворот обшлага Преображенского мундира, в котором она была.

   — Кто он? Государь? — спросил необдуманно Алексей Орлов.

   — Мой муж, Пётр Фёдорович. За его письмом ко мне и объявлением сената он уже не государь! — заметила Екатерина тихо, но знаменательно.

   — Виноват, ваше величество! — отвечал Орлов, поправляясь. — Я назвал его так машинально, по старой привычке!.. Супруг вашего величества, ках привёз его брат Григорий, сидит в Марли и пьёт с Иваном и Фёдором Барятинскими красное вино. Ведь мы именинники сегодня, государыня, — продолжал Алексей Орлов шутливо, — так, ради именин, нам немножко и покутить не грешно...

   — Пусть кутит, сколько хочет, только бы не скрылся.

   — Будьте покойны, государыня. Марли стерегут Баскаков и Бредихин с выборным десятком преображенцев; да и мои гусары наготове...

   — Так идите же, Алексей, и приводите эти переговоры к концу!

Алексей Орлов всё переминался, молчал и не уходил.

   — А я всё это время рассчитывал, всемилостивейшая повелительница, во сколько дней и сколько войска наш бывший император Пётр Фёдорович может привести из Гольштейна, при помощи своего друга, прусского короля, если в самом деле вы его туда отпустите. По этому расчёту выходит, — вот взгляните, государыня, — что через двадцать дней он может быть у Риги со ста двадцатью пятью тысячами человек отборного русского и прусского войска. Сила порядочная, особенно под начальством таких генералов, как из русских: Румянцев, Чернышёв, Панин, Волконский, а из пруссаков — Кейт, Шверин, да и сам прусский король Фридрих II. Посмотрите, государыня, проверьте, верен ли расчёт?

   — Я не говорю, что я так сейчас его и отпущу в Гольштейн, — отвечала Екатерина, оживляясь от противоречия. — Я говорю только, что этим можно увлечь, можно уговорить... Если императрица Елизавета не признала возможным отпустить за границу принца Иоанна — ребёнка, и его родителей, не имевших почти никаких отношений к иностранным государям, то тем паче нельзя допустить его, царствовавшего шесть месяцев и вошедшего с прусским королём в такое согласие, что их, кажется, водой не разольёшь! Я указываю только путь, чтобы получить отречение, против которого нельзя было бы возражать. А там Гольштейн можно заменить Вологдой, отряд войск для упражнения и забавы — наблюдающими жандармами под начальством верного человека, а предоставляемый в полное распоряжение пенсион — содержанием в строго очерченном порядке... Только послушайте, Алексей, я не хочу, чтобы эти переговоры велись здесь. Его нужно увезти куда-нибудь подальше и так, чтобы было известно немногим, где он находится...

   — А из Вологды, государыня, вы полагаете, далеко до Берлина, особливо через Архангельск, где легко может быть приготовлен корабль...

   — Э, Боже мой, Грегуар, ты вечно споришь. Я ведь так сказала — Вологду. Ну, придумаем другое место, Верхотурье, Томск... Мне теперь нужно только отречение...

Григорий Орлов хотел ещё что-то возразить, но Алексей перебил его:

   — Ну что, брат, тут сказки рассказывать! Увидим вперёд, что будет, тогда и станем думать. Будьте покойны, матушка государыня. Постараемся всё сладить, как вам желательно. И точно, надо, главное, его отсюда увезти, чтобы толков меньше было.

   — Возьмите с собой Теплова! — прибавила Екатерина. — Он знает, как этот акт должен быть написан, и продиктует. Кроме того, он поможет вам его уговаривать. Обещайте ему, что Романовна и все его любимцы могут быть с ним; что он не будет стеснён в средствах. Куда же вы думаете его отвезти?

   — Да куда бы? Всего лучше в Ропшу. Это и близко, и в стороне...

   — Прекрасно! Поезжайте, Алексей, возьмите Теплова.

Я надеюсь, что вы приведёте всё к благополучному окончанию, а моя благодарность...