Затем Трубецкой видел, что управление взято твёрдой, неколеблющейся рукой и что опрокинуть эту руку у Петра не станет ни твёрдости, ни уменья.

Стало быть, Петра не будет, и мечта управлять его именем царством исчезла из головы Трубецкого. Нужно теперь подумать о том, как бы удержаться. При этой мысли он сейчас же поехал было догонять Екатерину. Но едва он поравнялся с Преображенским полком, как все кругом завопили:

   — Прочь, изменник! Он шпионом приехал! Он выдать хочет, хочет объегорить! Он не наш!

Екатерина узнала, в чём дело, и прислала сказать, что она благодарит Трубецкого за усердие, но просит возвратиться в Петербург, так как войско волнуется из-за его присутствия. Трубецкой возвратился.

«Однако что же это такое? — рассуждал он. — Нельзя же, чтобы так? Пусть бы ещё регентство — а то самодержавное главенство. Это не может не вызвать оппозиции, и мы первые о том позаботимся».

Ему доложили о прибывшем вслед за ним в Петербург графе Иване Ивановиче Шувалове.

Трубецкой приказал просить.

   — Знаю, что вы вправе сердиться, вправе претендовать, — начал Иван Иванович, входя в гостиную, где Трубецкой его принял, — хотя, видит Бог, я не хотел вас огорчить; я хлопотал для вас о назначении высшем...

   — Таком высшем, что, пожалуй, и курица будет считать себя выше, назначьте только ей жалованье... — отвечал с юмором Никита Юрьевич.

   — Нет! Я считал, что, сохраняя жалованье и предоставляя председательство в высшем государственном учреждении, я давал вам случай успокоиться, отдохнуть. После только я заметил, что вы признали это для себя обидным. И это мне тем более было огорчительно, что я считал себя обязанным вам своим положением. Но виноват, виноват, приехал просить прощения и в минуту общей опасности соединить свои силы для отпора.

   — А отпор есть?

   — Он должен быть! Мы должны его открыть, разумеется, осторожно, — отвечал Шувалов. — Если против вас, князь, она и не имеет ничего, то зато на вас накинется Бестужев; а меня она всегда считала своим личным врагом, стало быть, наше положение одинаково. Я не колеблюсь отдать в ваше распоряжение всего себя!

   — Благодарю, граф, и ценю вашу доверенность. Разумеется, вы меня обидели. Я был генерал-прокурор, у меня была власть на всю Россию! А тут вдруг — в почётные куклы... Вы говорите — отдохнуть; да кто же вам сказал, что я устал? Кто сказал, что мне нужен был тот отдых, которым вы по своей доброте меня наделили? Желание отдыха обусловливается болезнью, старостью и вообще какой бы то ни было немощью? Мне и теперь 62 года, и надеюсь, никто не скажет, что я слишком слаб и тяжёл, когда в мои годы маршировать выучился и прусский строй понял. Кирилл Разумовский моложе меня, думаю, лет на пятнадцать, если не больше, но как ни учился, — говорят, из Пруссии нарочного капрала выписывал, — а всё марширует курам на смех! Стало быть, я далеко не стар, особенно для того, чтобы думать и обсуждать... Но всё это в сторону! Если работать вместе, то старое вспоминать не к чему. А разумеется, вдвоём всякое дело идёт скорей и надёжней, поэтому в свою очередь и я вам скажу: отпор есть! Нужно только суметь за него взяться!

— Намекните, князь; я в вашем распоряжении. Вы знаете, как после милостей покойной государыни мне было тяжко. Но теперь я подпадаю просто под гнёт... Я должен бояться стен собственного дома, которые могут возбудить зависть новых любимцев; должен бояться надеть или не надеть какую-нибудь пуговицу. Правда, Пётр оставил Разумовского в покое; но, во-первых, по легкомыслию; во-вторых, надолго ли; а в-третьих, всё же тот подарок ему поднёс — миллион... А Кириллу, Бог знает, долго ли бы он его в покое оставил? Меня, вы знаете, он хотел взять с собою в поход в Гольштейн. Зачем? Ну какой я военный? Ясно, чтобы иметь под руками, а там, пожалуй, недалеко было бы до пыток и ссылки. Но с ним уладиться я всё же как-нибудь ещё надеялся бы. Он незлой человек. «Ну, думаю, поднесу ему в свою очередь миллион или что-нибудь в этом роде! А эта барыня... Нельзя даже вообразить, до какой степени в ней развиты скрытность, хитрость и злоба! «О, она железо скушает! — говорил Алексей Петрович Бестужев. — Враг вам, враг мне, но человек, нельзя не сказать, умный». Нет сомнения, надолго ли, накоротко ли, но теперь он опять в ход пойдёт; чего же можем ожидать мы?

Граф Шувалов несколько раз прошёлся по комнате и опёрся на решётку экрана, стоявшего перед камином. Он смотрел на Трубецкого с ожиданием изречений оракула, понимая, что не ему, сластолюбивому, евнухообразному и уже довольно ожиревшему, составлять проекты, которые могут дать отпор женщине, подобной Екатерине. Он вздохнул, вспомнив дорогого братца Петра Ивановича. Вот тот бы выдумал, он бы составил... Иван Иванович Шувалов забыл, что и братца Петра Ивановича он же в благодарность за доставленный ему случай сумел стушевать, тоже с почётом, с соблюдением всех условий благодарности, но так же, как и Трубецкого, сумел заставить и его отдыхать!..

Трубецкой смотрел на Ивана Ивановича внимательно; он как бы хотел пронизать насквозь эту ещё молодую сравнительно, но уже отяжелевшую фигуру в обер-камергерском мундире. Он вспомнил, как он с его двоюродными братьями тянули его изо всех сил за уши, как хлопотали, разумеется назло Бестужеву, разумеется для себя, но всё же выводили его выше и выше. Ну, вот вытащили, и что же? Всё побоку! Что, если и теперь? Нужно всмотреться, нужно угадать...

Но сколько ни смотрел Никита Юрьевич на Шувалова, сколько ни желал войти в сущность его помышлений, он видел только одно, видел, что тот трусит, страшно трусит. Не за жизнь, — зная Екатерину, он мог рассчитывать, что жизнь его в безопасности, — но трусил он из-за потери жирного куска, который достался ему на пиру жизни: за француза-повара, за право кататься цугом, за возможность слушания разного рода прославления его ума, могущества, великой мудрости и лицеприятства; наконец, за право поразвлечься иногда от воспоминаний о ласке отцветшей красавицы с юными зефирчиками кордебалета...

«Он мой, — подумал Трубецкой. — Теперь он не посмеет ни восстать, ни отстать от меня. Да и я не таковский, чтобы его выпустить. Купаться, так будем купаться вместе. Тогда всё же в нём была кое-какая энергия, а теперь... За внешние условия он отдаст не только первенство, но... всего себя».

И, думая это, он начал говорить свободно.

— Отпор найден, и этот отпор главнейше в ней самой, в её безмерном славолюбии и стремлении быть всем. Видите, она не довольствуется регентством. Ей мало сущности власти, нужен ещё и корень. Она объявляет себя самодержицей, забывая, что и дерево не держится на чужом корне.

А корень, который она избирает, чужой. Против него будут все, начиная с её родного сына. Теперь оглядимся, к каким обстоятельствам поведут нынешние происшествия? Прежде всего, что они делают с Петром?

   — Они увезли его в Ропшу!

   — И там с ним покончат! Это, разумеется, с политической точки зрения самый дерзкий, но в настоящем положении и наиболее рациональный исход. В политике не жалеют человеческой жизни! Но ещё вопрос, покончат ли? Всё же отречения, обещания, все полумеры будут писаны на воде! Ведь Пётр не малолетний! Положим, что порох выдумал не он; но не разучился же он читать, и если не он, так другие найдут случай выкопать его, хотя бы из-под земли. А там у него явятся и деньги, и войско, и народ. Родовое начало, как его не жми, выплывает наверх само. Деньгами, на первый случай!, его снабдит хотя прусский король, а там... Но, положим, они покончат рационально, всё-таки нужно будет объяснять, лгать. Вот уж и слабая сторона.

   — Скажут, удар.

   — Но в такого рода случайные удары, кстати, обыкновенно никто не верит! А не поверят случаю, не поверят и смерти. И вот где-нибудь... у нас же в таком ходу, начиная с Дмитрия Расстриги, самозванство... Не забудьте, граф, что у нас в России есть две силы, силы ещё не тронутые, но которые могут разрастись до ужасающих размеров. Первая сила — это крепостное право, вторая — раскол. А раскольники очень ценили Петра III. Он первый снял с них путы, отделяющие их от человечества.