Граф Таврило Иванович скоро в нём стал души не чаять, больше сыновей своих любил и хлопотал за него везде, где только мог.

В 1724 году Пётр Великий вздумал короновать свою вторую супругу в Успенском соборе в Москве. Мотивом этого решения выставлялись её заслуги во время Прутского похода, её постоянное самоотвержение во время нередких и весьма тяжких болезней, которым подвергается Пётр, наконец, надежда, за смертью царевича Алексея Петровича, иметь прямого наследника от любимой жены.

Сущность же дела заключалась в том, что Пётр привязался к Екатерине всею душой, полюбил её искренне, хотя, разумеется, видел, что она ни в чём ему не соответственна.

Но Екатерина далеко не понимала того величия, которое предоставляется ей этим предложением. Она даже не желала этого торжества и готовилась к нему только в исполнение его воли, не смея ему противоречить. Не один раз под рукой она выдвигала перед ним различные препятствия, которые Пётр должен был отстранять. Однажды, впрочем, предположенное чувство чуть не расстроилось или, по крайней мере, чуть не отдалилось на весьма неопределённое время из-за такой ничтожной причины, как кучер. Екатерина вообще боялась ездить и ездила только со своим кучером, к которому уже привыкла и на которого надеялась. Пётр между тем, желая возвеличия любимой им особы, старался достигнуть, чтобы предположенное выполнение священного обряда происходило с возможно большей торжественностью. Неизвестно, откуда достал он описание церемониала, которым сопровождалось коронование какой-то германской (римской) императрицы. Этим церемониалом он захотел руководствоваться при короновании своей второй супруги. В этом церемониале было назначено, что кучер коронуемой государыни должен быть в чине полковника. А как кучер Екатерины не имел этого ранга, то следовало назначить полковника, который должен был везти коронуемую государыню. Полковник был назначен. Но вследствие этого назначения Екатерина на коленях умоляла отложить торжество, так как она боялась ехать с неизвестным ей кучером. Пётр готов был рассердиться, но, взглянув на её бледность, видимый страх и страдание, он признал за лучшее отстранить встреченное препятствие тем, что произвёл всегдашнего кучера государыни в полковники.

Встретилось новое препятствие. В церемониале было сказано, что у входа во внутренние покои караул занимали кавалергарды; кавалергарды же замыкали шествие и охраняли приготовленные для коронования регалии. В России кавалергардов не было вовсе. Гвардию составляли только Преображенский и Семёновский полки. Нужно было создать кавалергардов. Пётр решил учредить эскадрон их при Преображенском полку, формируя их из преображенцев, способных к верховой езде.

Никита Юрьевич Трубецкой узнал о таком решении Петра относительно формирования кавалергардов ко дню коронации от принца гессен-гамбургского, ухаживавшего в это время за его двоюродной сестрой, дочерью фельдмаршала князя Ивана Юрьевича Трубецкого, на которой он потом женился. Весьма вероятно, что ему сказал об этом его будущий тесть, так как предположение это рассматривалось в военной коллегии. Иван Юрьевич надеялся доставить принцу-зятю шефство этой роты, капитан которой ещё не был назначен. А Никита Юрьевич в это время в Преображенском полку был уже капитан-поручиком и ждал роты.

«Вот бы хорошо, — подумал он, — если бы вместо назначения командиром простой роты получить в команду кавалергардов». Тогда он, не говоря о других преимуществах, получил бы тройное жалованье: как преображенец, как секретарь военной коллегии и как кавалергард. Притом положение начальника конных телохранителей особы государыни, долженствовавших составлять три эскадрона: кирасир, гусар и конных егерей — не могло не быть почётным и выгодным. Каким только образом достигнуть этого назначения? Просить дядю — напрасный труд! Он хлопочет о своём будущем зяте, стало быть, ему не до хлопот о других. Другие фельдмаршалы — Голицын, Долгоруков — тоже не будут на стороне Никиты Юрьевича; у всякого есть свои! Разве граф Таврило Иванович?

В один день после обеда и отдыха, когда граф Таврило Иванович потребовал уже себе малинового квасу, чтобы промочить горло, Никита Юрьевич вошёл к нему в кабинет и после продолжительного разговора уехал к себе, ни с кем не простившись и ни с кем не говоря ни слова. А Таврило Иванович потребовал к себе свою последнюю, оставшуюся в девицах младшую дочь, графиню Настасью Гавриловну, хорошенькую и весёленькую девушку, очень милую и чрезвычайно бойкую, хотя, разумеется, по тогдашнему обычаю, не смевшую много разговаривать с отцом.

   — Что прикажешь, батюшка? — спросила Девушка весело, заметив, что отец в духе.

   — Я позвал тебя, Настя, — проговорил старик, видимо довольный, — чтобы поздравить тебя с женихом! Ты у меня в сорочке родилась, счастливица! Какой жених тебе достался: красивый, умный, почтительный... Ну и фамилия, и родство... Не знаю, как ты, а я от него просто без ума!

Девушка разом побледнела.

   — Чего ты испугалась? Ведь я не за старика какого, не за урода тебя выдавать хочу, хоть у меня на примете и такой есть. Эх вы, девицы, девицы и есть! Самой давно, почитай, только и мерещится — как бы замуж; а сказали, так вот, поди, и боязно, и колется, и Бог ведает что!.. Я тебе говорю, жених хороший! Павлуша Ягужинский у меня хорош и у царя в милости; ну а этот будет почище, по роду Барятинскому не уступит, а что будет в милости, это верно! Я тебе сказал, что молодой, красивый, князь...

При последних словах Гаврилы Ивановича на губах его дочери вдруг появилась улыбка, лицо покрылось розовым румянцем, а в глазах сверкнула не то радость, не то надежда.

   — Кто же, батюшка, дозволь спросить?

   — А ты не угадала, плутовка? Поди, и не заметила? Ну, я тебя мучить не стану, скажу прямо: твой наречённый — я ему за тебя слово дал — князь Никита Юрьевич Трубецкой!

   — Трубецкой! — вскрикнула было как-то нервно девушка и осеклась. — Батюшка, о батюшка, не выдав... — начала было говорить она, но слова у ней замерли на губах, бледность вновь разлилась по лицу. Она задрожала и заплакала.

   — Не хорош, что ли? — сказал, улыбаясь, отец. — Вздор, Сударыня! Во всех отношениях отличный молодой человек. Ломаться нечего, Бога нужно благодарить! Правда, небогат, но с его умом, характером, почтительностью и уменьем он не оставит детей нищими — наживёт, и много наживёт! Он и теперь из трёх мест будет жалованье получать. Ну и за тобой я кое-что дам, жить будет чем! Все мы богаты царской милостью, а в милости царской к нему нельзя сомневаться. Что ему теперь, двадцать четыре — двадцать пять лет, а он уже Преображенский капитан; ведь в полевой полк по крайности полковником, а не то и генералом назначат. А если вот этих, новых-то, как их, ему дадут, прямо, значит, генеральское место будет.

Но Настасья Гавриловна его не слушала. Бледная, расстроенная, со слезами на глазах, она стояла перед отцом будто приговорённая к смерти.

   — Ну что же, не хорош, что ли?

   — Нет, батюшка, не то; я хотела только... Я думала, что я...

   — Вздор, вздор! Тут говорить нечего! Ваши девичьи пересуды не переслушаешь! Трубецкой всем взял; жених хороший, как есть всем хороший! Завтра же сговор! Самого государя просить буду удостоить пожаловать, так смотри же, будь у меня готова!

На другой день к сговору приехал государь, выпил анисовой голландской водки, поздравил жениха и невесту. Пили венгерское. Играла музыка. Танцевали менуэт и алегер.

Между танцами, в то время как жених говорил с Петром, удостоившим его своего особого внимания, к невесте подошёл, почти ещё мальчик, шестнадцатилетний офицер развитый, впрочем, не по летам: высокого роста, стройный, с едва пробившимися усиками и волосами, вьющимися в кудри на висках.

Он чуть не со слезами проговорил ей своё поздравление и прибавил как-то смутно, с невыразимой грустью: «Дай Бог вам счастья!»

Это был Преображенский прапорщик князь Иван Алексеевич Долгоруков.

Невеста улыбнулась, поотошла несколько от жениха и, поднося к носу букет, который был у неё в руках, как бы нюхая его и любуясь цветами, проговорила ему едва слышно: «Не грусти!»