Катер подошёл к кораблю «Три Иерарха», и перед княжной явилось кресло на особо устроенном и обитом красным сукном плоту с перилами. Её пригласили сесть и живо подняли на воздух, осторожно спуская на палубу корабля. Там уже ждал её Грейг со строевым рапортом о состоянии эскадры и почётный караул со знаменем. Барабаны забили, музыка заиграла, новое «ура» раздалось по заливу, и этому «ура» вторили вновь зрители.

Ей опять сказали, что это царская почесть, что все другие должны подниматься на корабль по парадному трапу. Разумеется, всем этим Али-Эметэ не могла не быть довольной. Она была восхищена, очарована и рассыпалась перед Орловым в благодарностях, которые Орлов принимал в почтительной позе верноподданного, с непокрытой головой.

Началось вновь представление офицеров корабля. Христенек был назначен Орловым состоять весь вечер адъютантом при принцессе и объяснять ей морские термины и манёвры. Пошли по кораблю. В адмиральской каюте, которую во время Чесменского боя занимал Орлов, они нашли сервированный десерт, что после завтрака, заменившего обед, было очень кстати. Али-Эметэ щебетала как птичка от полноты удовольствия, бросая свои любящие взгляды на своего рыцаря-богатыря.

Бал начался менуэтом. Для великой княжны, разумеется, были выбираемы самые ловкие и любезные танцоры. Общее оживление, прекрасная музыка, необыкновенность положения, ясное итальянское небо, разумеется, не могли не вызывать самых приятных ощущений, особливо ввиду осуществления великих надежд и удовлетворения самых страстных желаний. За менуэтом следовала кадриль. Княжна танцевала её с Христенеком, которому высказывала свои надежды, а тот поддерживал и укреплял их, удостоверяя, что графу Орлову, этому рыцарю-богатырю, этому сказочному герою, в России можно сделать все; что его, по его удали и отваге, знает вся Россия и преклоняется перед ним как перед типом русского молодечества, безграничного, как сама Россия. После кадрили начался экосез, в котором место Христенека занял мичман Скрылев, тоже прославлявший Орлова как идеал богатыря. Впрочем, Христенек стоял подле. Может быть, его-то присутствие, как ближайшего адъютанта Орлова, и вызвало в молоденьком мичмане хвалебный панегирик добродетелям его удалого начальника. Но как бы то ни было, влюблённая Али-Эметэ, носясь между парами экосеза со своим юным, но весьма ловким кавалером, слушала жадным ухом каждое слово хвалы тому, кто и так занимал все её помыслы и наполнял собой все её надежды.

Вдруг среди самой оживлённой минуты танца, когда всё летело, кружилось, неслось, раздался громовой голос вахтенного лейтенанта Шарыгина:

— Смирно! Марсовые к вантам, по марсам, брам-реи к спуску готовить!

Всё смолкло и остановилось на месте как вкопанное, в полном изумлении.

Караул вытянулся во фронт, и началась «зоря».

Барабанщик пробил на молитву. Музыка заиграла только перед тем вышедший знаменитый гимн Бортнянского «Коль славен наш Господь!».

Лейтенант Христенек объяснил Али-Эметэ значение всего этого действия. Он говорил, что так как ночью корабль идти никуда не полагает, то в предупреждение всякой случайности, в предупреждение могущей быть непогоды и чтобы не производить этой работы ночью, обыкновенно спускают на ночь верхнюю, так называемую брам-рею; что это действие обыкновенно производят вместе с вечерней зорей как для того, чтобы приучить команду к выполнению этой необходимой работы, так и потому, чтобы держать всё на корабле в постоянном порядке и принимать своевременно всевозможные предосторожности.

Разумеется, Али-Эметэ осталась довольна этими объяснениями, Но если бы между посетителями был морской глаз, то он сейчас бы заметил, что что-то не так, что готовится что-то особое. Брам-рею не спустили вниз, а оставили на марсе, принайтовив её к стень-вантам, подле летучей бом-брам-реи; во-вторых, люди с марсов не сошли, а остались там, как бы готовясь к чему, сбросив даже пёрты с марса-рея.

Но вот раздалась команда: «Ворочай, флаг и гюйс долой!» Забили «поход». Лейтенант рапортует капитану, капитан адмиралу, адмирал Орлову, а Орлов предстал перед Али-Эметэ и с военной форменной вытяжкой проговорил:

   — Вашему императорскому высочеству имею честь донести, что караул и команда по кораблю «Три Иерарха» и по вверенной мне эскадре обстоит благополучно; больных на корабле нет, а воды в льяле 1¹/₂ дюйма.

Эта стройность, эта последовательность, эти рапорты, самые даже непонятные технические слова будто маслом проводили по сердцу Али-Эметэ; она буквально наслаждалась ими, была ими очарована. Но вот опять музыка, опять живой экосез с ловким мальчиком и любезным кавалером.

Наконец экосез кончился. Стали готовиться к котильону. Дам просили освежиться десертом; подавали чай.

Али-Эметэ не пошла в каюту и отказалась от чая. Мысли её были слишком взволнованы, слишком возбуждены, чтобы она могла желать чего-нибудь. Подле неё стоял Христенек, и она предпочла говорить с ним о порядках на корабле, о службе, о морских терминах, сводя, разумеется, всякий разговор на Орлова.

   — Признаюсь вам откровенно, Христенек, — сказала Али-Эметэ. — Может быть, я несколько пристрастна к вашему начальнику, ввиду всего, что он делает для меня; но я нахожу, что он истинный рыцарь чести, истинный герой. И знаете, мне кажется, что и он ко мне немножко расположен. Я заключаю это из того, что он просил моей руки. Я на это отвечала, что тогда, и только тогда, когда я займу принадлежащее мне место, я позволю ему повторить своё предложение. А тогда, — я надеюсь, Христенек, вы уверены, что вас не забудут.

Христенек не моргнул глазом в минуту этой откровенности, столь далёкой от действительного положения дела, ему хорошо известного. Он, напротив, скромно опустил глаза и проговорил тоном искренней, глубокой благодарности:

   — О, ваше императорское высочество, всемилостивейшая государыня, великодушие ваше выше заслуг моих! Я бедный офицер, умею только беспрекословно и точно исполнять приказания. Это вызвало ко мне милость его сиятельства графа Орлова. Буду безмерно счастлив, если удостоюсь заслужить и вашу милость.

Но в эту минуту Али-Эметэ увидела, что внизу, на шканцах, её камергер Чарномский и шталмейстер Доманский горячо спорят о чём-то с офицером и окружены солдатами. Она хотела было просить Христенека узнать, что такое, как и к нему тоже подошёл капитан Преображенского полка, представленный ей перед тем под именем Литвинова, и сказал повелительно и строго:

   — Господин лейтенант, вашу шпагу; вы арестовываетесь по высочайшему повелению.

И с этими словами она увидела, что их окружили солдаты с примкнутыми к их мушкетонам штыками.

   — Что? — в изумлении и со страхом, дрожащим голосом спросил Христенек.

   — Пожалуйте вашу шпагу! — повторил Литвинов как бы с сердцем и готовясь приказать взять её у него силой.

Христенек беспрекословно отдал свою шпагу капитану.

   — Но я ни в чём не виноват! — проговорил он.

   — Это не моё дело. Извольте идти в назначенную для вас каюту: вот ефрейтор и часовые, они конвоируют вас!

И Христенека увели.

Али-Эметэ стояла в полном изумлении. Литвинов стоял уже против неё.

   — Ваше высочество, по именному высочайшему повелению мне поручено вас арестовать; прошу пожаловать в приготовленную для вас каюту!

   — Что это значит?

   — Ничего не могу сказать, ваше высочество; я имею только личное приказание адмирала арестовать вас!

   — Где адмирал?

   — Исполняет лично, своей особой, высочайшее повеление об аресте графа Орлова!

   — Графа Орлова? — вскрикнула она и как бы окаменела.

В это время она увидела, что Чарномского и Доманского сажают под конвоем в шлюпки. Мешеде и горничная стояли арестованные и тоже под конвоем. Мешеде вскрикнула:

   — Принцесса, принцесса, что с нами делают?

Взглянув на них, Али-Эметэ поняла, что это не шутка; между тем Литвинов почтительно, но твёрдо проговорил:

   — Ваше высочество, прошу настойчиво пожаловать в каюту; не заставьте прибегнуть к силе.