Между тем Орлов перекидывался словами то с тем, то с другим офицером и заметил, что все они очень желают сразиться, но что ветер действительно противный и спуститься на неприятеля, как сперва думал Орлов, просто невозможно.
Прибыл по сигналу адмирал Спиридов, человек нерешительный, но храбрый. Он сказал то же, что и Эльфинстон.
— Впрочем, ваше сиятельство, — прибавил он, — если вы желаете непременно напасть на сильнейшего неприятеля, то дайте письменное предписание, мы можем поворотить и гнать к ветру. Турки, так как они нас несравненно сильнее, разумеется, не побегут, и сражение состоится, хотя, должен доложить, при самых невыгоднейших для нас условиях.
— Пишите предписание, я подпишу.
Через полчаса флот шёл другим галсом, с кораблём «Святой Евстафой» под флагом адмирала Спиридова во главе.
— Пошлите бриг в Наварин, за вашими остальными кораблями, — приказывал Орлов Эльфинстону, — авось они придут хотя к концу дела, так как, разумеется, мы ждать их не станем!
Эльфинстон исполнил приказание, но с видимой неохотой.
В это время Орлов услышал голос позади себя:
— Ваше сиятельство, ваше сиятельство. Ветер-то отходит, пожалуй, скоро и спускаться можно будет!
Орлов обернулся, за ним стоял Лукин.
— А! Ты это верно говоришь, Лукин, хорошо!.. Адмирал! Адмирал! — закричал Орлов.
— Что прикажете, граф?
— Ветер переменился, теперь можно спускаться!
— Вы непременно желаете быть разбитым? — отвечал Эльфинстон. — Турки, наверное, примут сражение и нас разобьют!
— Ну, это ещё старуха надвое сказала; а подраться — руки чешутся. Спускайтесь!
Эльфинстон пожал плечами и велел поднять сигнал.
Но ни Спиридов, ни Эльфинстон не угадали. Турки, увидев, что на них под всеми парусами идёт русский флот, и не подумали принимать сражение. Они спустились сами, подняли всё, что можно, и дали тягу. Это, разумеется, ободрило русскую эскадру: значит, она сильна, когда её так боятся.
Но турки вовсе не боялись её; они знали, что в Хиосском проливе стоит ещё их эскадра в шесть кораблей, так им показалось мало преимущества, что их только десять против семи, и они вздумали с ней соединиться, чтобы семи русским кораблям противопоставить свои шестнадцать. Тогда победа была бы верная, особенно если русские вздумают напасть в проливе, где турецкие корабли будут находиться под защитой ещё береговых батарей и вооружённого лагеря.
По этим соображениям турецкий адмирал вошёл в Хиосский пролив.
Орлов гнался за ним по пятам; но, по случаю позднего времени, русский флот, подойдя к проливу около часу ночи, должен был отложить нападение и остановиться перед входом. Легли в дрейф.
Рано утром Орлов вышел на палубу, взглянуть на пролив, и первую минуту опустил руки. Перед ним, вдоль пролива, тесно сплочённой линейной баталией, в виде вогнутой несколько в середине дуги, прижавшись весьма близко к анатолийскому берегу, вытянулось 16 линейных кораблей, с своими 1 200 орудиями 24-х и 36-фунтового калибра, представлявшими тогда почти непобедимую силу. Между ними красовалось несколько 90 и 100-пушечных кораблей, в том числе и корабль турецкого адмирала, храброго Гассан-бея, с поднятым на грот-мачте адмиральским флагом, представляющим на красном поле блестящую золотую луну.
Позади кораблей была вытянута другая линия шести фрегатов, расположенных в шахматном порядке с кораблями, против укороченных интервалов между ними. На них было тоже не менее 360 орудий тоже большого калибра и дальнего боя. С флангов флот был прикрыт сильными береговыми батареями, а на берегу, на возвышении, был расположен укреплённый лагерь турецких войск.
Таким образом, против дерзкого, который решился бы проникнуть в пролив, направляли дула до 800 орудий (одного борта), могущих выбросить разом до 20 000 фунтов чугуна. Ясно, что против такого сопротивления было не устоять никакой силе. А у Орлова было только семь полугнилых и плохо снаряженных кораблей, с командами, едва начавшими привыкать к морскому делу.
Хиосский пролив, отделяющий остров Хиос от анатолийского берега, на половине своей длины раздаётся широким плёсом и вдаётся в берег особой бухтой, окружённой анатолийскими возвышениями, над которыми командует расположенная на этих возвышениях, незначительная по своей величине, но весьма сильная по положению и вооружению, крепость Чесма. Вход в эту бухту был тоже прикрыт сильными батареями. Сюда вошли все мелкие и транспортные суда турецкой эскадры, состоявшей на рейде исключительно из военных кораблей и фрегатов.
Другой выход из пролива весьма суживался и был доступен только для мелких судов.
В первую минуту, как мы сказали, Орлов опустил руки.
«В самом деле, не идти же на верную смерть? Впрочем, это бы ещё ничего; двух смертей не бывает, а одной не миновать! Но не идти же на верное и бесславное уничтожение, на гибель без отместки, даже без сопротивления. Не губить же таким образом всю эскадру, своё имя, славу русского оружия? — думал Орлов. — Тут будет уже не отвага, а именно безумие».
Эльфинстон стоял подле, осматривая в трубу положение турецкого флота, и передавал свои замечания Орлову.
Орлов молчал и думал:
«А что я говорил только несколько недель назад? «Увидел и нападай; врагов считать нечего! Богу угодно будет, бригу над эскадрой победу даст! Нападай сам, а не давай нападать на себя!» Я это говорил, а теперь сам же и поворочу оглобли; а у меня не бриг, у меня эскадра, семь да ещё два придут — девять кораблей... Если мы повернём назад, — продолжал он думать, — они, пожалуй, погонятся за нами. Ведь их больше чем двое на одного; могут рискнуть, напасть и разбить. Куда будет неловко! Да и драться в открытом море совсем уж не моё дело. Не понимаю я морских эволюций да поворотов; должен буду совсем в руках этой английской упрямой башки быть. Это не рука! Здесь, при береге-то, я всё могу кое-что мороковать и что-нибудь могу придумать, а там... Да и уходить-то... Чёрт знает что такое! Стыд! Стыд».
— Он неуязвим! — проговорил в это время Эльфинстон. — Нужно уходить, пока целы! При этом ветре он не выйдет, бьёт ему прямо в лоб; а переменится ветер — нам может быть худо. Уходить, граф, надо!
— Ни за что на свете! — бессознательно отвечал Орлов, думая о стыде говорить одно, а делать другое в виду всей эскадры.
«Меня все пустейшим хвастуном и трусом прозовут, — мелькнуло у него в голове. — Скажут: на языке храбр, а на деле труса празднует! Мастер учить, да не мастер косить! Дескать, это не то что в Москве на кулачках драться. Нет, ни за что! Этого не скажут об Орлове».
— Ни за что на свете! — повторил он вслух.
— Но нас разобьют в щепы прежде, чем мы успеем подойти к ним! — сказал Эльфинстон.
— Э, Бог не выдаст, свинья не съест, дорогой адмирал! — отвечал Орлов. — Вы не знаете ещё русской удали; а мы, перекрестясь, за матушку царицу пойдём на дьявола.
Вот увидите, как услышат о баталии, к нам и те два корабля подойдут, что мы оставили за негодностью. Дескать, не без дела же стоять, когда наши дерутся! Все на стену полезут.
— У них шестнадцать кораблей! — изумлённо проговорил Эльфинстон.
— Не считать, — отвечал Орлов, — да и считать не хочу! Вижу неприятеля и хочу его разбить.
— Это сумасшествие, граф, извините!
— Может быть! Мы, русские, все в этом случае сумасшедшие. Потребуйте-ка ко мне капитанов да послушайте, что они будут говорить!
— Орлов сошёл вниз и велел позвать к себе своего брата графа Фёдора.
— Ну, брат Федя, — сказал он брату, когда тот пришёл, — пришёл для нас день расчёта. Не даром же кутили мы с тобой годков пять-шесть на царицыны денежки; надо нам теперь и себя царице показать. Ты турецкий флот видел? Ну, разумеется, я от своих слов не отойду. Приходится одному на троих идти. Англичанин говорит — сумасшествие; тем хуже для него! Я его в резерв поставлю, пусть любуется. Я покажу ему, английскому рылу, что по себе судить ему нечего. Англичане всё норовят, как бы впятером на одного идти; нам это не рука! Мы любим голова против головы, баш на баш, а не удастся, так и один на десятерых идём! У русских порядка нет, зато смекалка есть, и врагов, каковы бы они ни были, они бьют, а не считают!
