Он знал, что в Польше смута; что часть Польши занята русскими; что там составляются конфедерации, контр-конфедерации, сеймы; что король колеблется между одним и другим. В такую минуту важные вести могут быть действительно важные вести.
«От кого этот посол, — спрашивал себя кардинал, — от короля, князя Радзивилла, конфедератов, может быть, от нунция?» Эти вопросы его мучили, и он, отступая от своего обыкновения, велел привести посла в капеллу.
Там Али-Эметэ увидела человека лет за пятьдесят, в красной сутане, с бриллиантовым крестом на груди, привешенным к золотой цепочке, сделанной в виде складня из гравированных по золоту ликов святых апостолов.
Он сидел перед одним из боковых алтарей и молча перебирал чётки из бурмицких зёрен. Издали он показался ей очень похожим на князя лимбургского, и она подумала, что он должен обладать той же мягкостью характера.
Это сближение, может быть совершенно фантастическое, придало ей бодрости. Ей почему-то представилось, что если она могла с первого же раза поразить князя, то почему же не может поразить и кардинала. Под влиянием этой мысли она смело подошла к нему.
Между тем Мешеде любезничала с караульным гвардейцем у западной калитки.
Зная Али-Эметэ хорошо, изучив её манеры, тон голоса, обыкновенные движения, она играла свою роль весьма удачно, что, впрочем, под маской было и не особенно трудно, так как гвардеец видел Али-Эметэ не более как раза два.
Но вот она любезничает с ним четверть часа, полчаса, час, два часа. Али-Эметэ всё нет. Она переговорила всё, что можно было сказать при таких случаях, а её всё нет. Наконец, Мешеде заметила, что не только скучает она, но становится скучно и ему.
Может быть, они оба не скучали, если бы находились сколько-нибудь в других условиях. А то ему нельзя было отойти от решётки и выпустить из рук мушкетона; а ей нужно было стоять на улице, опираясь на свой зонтик, и выслушивать замечания проходящих, которые, несмотря на тёмную ночь, идя с фонарями, не могли не заметить, что папский часовой амурится с хорошенькой женщиной.
Но условия были именно таковы, каковы они были. Далее поцелуя их обоюдные нежности идти не могли, преимущественно же должны были ограничиваться рукопожатиями и обещаниями на другой день встретиться под колоннадой святого Петра.
«Скоро, — думала Мешеде, — он сменится, будет, естественно, просить к себе, что я сделаю?
Остаться здесь невозможно, наведёшь подозрение. Первый он же спросит, что это значит, что вся моя любезность касается только часового, тот ли, другой на часах... Ехать с ним? Оно бы, пожалуй, можно. Отчего же не развлечься. Я не имею претензии на монашеский образ жизни, да и моя княжна тоже далеко не монахиня. Но если я уеду, кто же подождёт и проводит княжну?..
Ни то, ни другое не годится ни в коем случае; что же делать?
Вот что: сердись не сердись, княжна, а мне больше делать нечего, устала, мочи нет. Найму носилки, распрощусь с ним. Покажу себя страстно влюблённой в него, страстно желающей; обещаю на завтра всё, что ему угодно, — от меня будет зависеть исполнить обещание или нет, — и велю себя унести. А как приеду домой, вытребую сию же минуту Чарномского. Пусть он распорядится поставить экипаж у северного павильона, а сам один или, ещё лучше, вдвоём-втроём становятся на дежурство сюда, чтобы поддержать княжну, если ей удастся вырваться из сада. Чарномскому не грех и побеспокоиться; недаром она чуть не каждую неделю любит принимать от него доклад поздним вечером... Я бы подождала, как ни устала; да при смене часового я поставлена буду в самое глупое положение».
Подумано — сделано, и около полуночи княжну ожидал уже Чарномский с двумя здоровыми гайдуками и одним конюхом. Все были вооружены с головы до ног.
Экипаж княжны ожидал её у северного павильона.
Али-Эметэ в это время подошла к кардиналу.
— Святой отец благословит пришедшего? — сказала она, припадая перед ним на колени и склоняя голову.
Кардинал проговорил обычное благословение.
— Вы посол? От кого? И какие вести привезли вы мне от возлюбленной дочери церкви Речи Посполитой?
— Вести из Польши, святой отец, дурные вести! Там брат восстаёт на брата, сын на отца. Екатерининские волки давят верных овец Божиих и требуют, чтобы даны были равные права верующим и неверующим.
— Это известно нам; но что же случилось такое, что, несмотря на страшный час суда Божьего в избрании святейшего отца церкви, вас послали ко мне в явное нарушение канонических правил? От кого вы?
В капелле было довольно темно, несмотря на множество горевших лампад, и кардинал, думавший более о том, что он услышит, нежели — от кого он услышит, нисколько не сомневался в действительности представшего перед ним посла.
— От кого вы? — спросил наконец кардинал решительно.
— От самой себя, святой отец!
Этот ответ заставил кардинала взглянуть на отвечавшего пристальнее.
Увидя Али-Эметэ, с распущенными волосами, нежным взглядом и женственной улыбкой, он вздрогнул, не веря ещё себе, но убеждаясь более и более в том, что перед ним женщина.
«Боже мой! Не злой ли дух?» — прежде всего подумал он и начал читать заклятия. Но Али-Эметэ не исчезала.
— Кто вы? Кто вы? — спрашивал кардинал судорожно. Он чувствовал, что эти вопросы как-то перехватывают ему горло.
— Святой отец. Я писала вам о сироте, о принцессе, брошенной целым миром в то время, когда по праву чуть не полмира принадлежит ей; писала вам о наследнице великой империи, лишённой наследства злодейством. Империя эта заблуждается, она верит в схизму. Принцесса надеется, при Божьей помощи, руководствуясь вашими мудрыми советами и наставлениями, обратить её на истинный путь и заставить поверить в святого отца, избираемого теперь вами. Теперь принцессу эту давят, мучат, и она пришла к вам умолять: помогите ей, поддержите её.
С этими словами Али-Эметэ припала к его ногам, отирая слёзы своими чудными длинными волосами, которые покрыли собой кардинальский коврик, лежавший у него в ногах.
— Что вы делаете? Что вы делаете? — говорил кардинал и, желая её поднять, взял её руку, её мягкую, нежную ручку, теплота которой электрической искрой пробежала по всему его существу, и пятидесятилетний кардинал разом почувствовал, что он не совсем ещё старик, что человеческие животные стремления не совсем ещё погасли в нём от монашеской жизни.
Когда Али-Эметэ встала, взглянула на него своим чарующим взглядом и обдала приветом своей улыбки, он почувствовал, что так она ещё опаснее.
— Кто вы? Скажите, кто вы? — лихорадочно повторил свой вопрос кардинал Альбани.
— Я — княжна Владимирская, наследница русского престола, — отвечала Али-Эметэ.
— Женщина! Женщина в стенах священной коллегии! Как вы решились на это? Вы знаете, что и вы, и я в эту минуту обречены смертной казни? И если не поразит нас здесь гром небесный, то не можем мы миновать кары земной.
Мысль о смертной казни, о стыде, который должен будет испытать он, кардинал, страж церкви, член священной коллегии, за назначение свидания женщине перед святым алтарём и за нарушение тайн конклава, разом заморозила все его животные инстинкты, разом возвратила его самому себе. И он начал говорить уже не как человек, а как кардинал.
— Верю и сочувствую вашим несчастиям, княжна, — говорил он. — Но таковые несчастия исходят не только от злых людей, но и от воли Божией, иже любимого наказует! А вы, княжна, признаете ли таковую милость Божию? Нет? В такой даже степени, что нарушаете тайну святой коллегии, созванной для моления о ниспослании ей благодати Святого Духа, да исходят решения её из велений Божиих. Вы отвергли эти решения. Вы не остановились даже на том, что ваше отрицание нарушает не только небесный, но и земной закон, который карает не только вас, виновную, но и всех нас, ни в чём неповинных. Ясно, что милость Божия не может не оставить вас. Вы указываете на величие цели, вами предположенной, — на соединение и общение со святой церковью миллионов ныне отступников, нами оплакиваемых; но для чистых и великих целей Всевышний избирает чистое орудие. Испытайте себя в своей совести, заслужили ли вы быть избранной на великий подвиг — спасения человечества? А если нет, то чего же вы хотите, чего добиваетесь, даже нарушая законы и канонические положения? Разумеется, я слишком далёк от того, чтобы отдать вас каре закона, но менее всего способен вас поддерживать.
