— Я не могу принять такое письмо: это поруха царёву имени! — воскликнул Потёмкин. — За это с меня голову снимут.

— Взять письмо и переписать! — сказал секретарю рассерженный Беллефон.

Секретарь чуть не кубарем вылетел из комнаты вместе с письмом.

Завтрак подошёл к концу. Когда все вышли из-за стола, Потёмкин подошёл к Беллефону и сказал:

— Исполать тебе, воевода, что ты так пёкся о нас всё время! Спасибо! Не погнушайся принять от меня подарок. — С этими словами он снял с себя свою высокую горлатную шапку из дорогого соболя с султаном из драгоценных камней и нахлобучил её маршалу до самого носа. — Ну, вот, стало быть, ваш народ и наш теперь в братском союзе и приязни находятся, — произнёс посланник смеясь.

Поражённый Беллефон оцепенел и долго ничего не мог сказать. Когда же он освободился, от шапки, то рассыпался в благодарностях и, протянув Потёмкину свою простую шляпу, просил его принять её на память о нём.

Через некоторое время принесли новое письмо Людовика Четырнадцатого. Яглин и Урбановский нашли его в порядке, и спустя час, полюбовавшись на королевскую семью, отправлявшуюся кататься со своей свитой, посольство поехало восвояси.

Яглин несколько раз вспоминал Баптиста, но напрасно ломал голову над вопросом: куда скрылся солдат?

«Зарвался как-нибудь, и убили его где-нибудь в трущобе», — решил он, а потому чрезвычайно удивился, когда на следующее утро Баптист явился.

— Где ты пропадал? — изумлённо воскликнул Роман.

Баптист махнул рукой вместо ответа и затем немного погодя произнёс:

— Дайте вина, если есть. С утра не пил и не ел.

Выпив залпом три стакана вина, он лёг на постель и тотчас же уснул.

Яглин не будил его. Платье солдата было всё в пыли, испачкано и изорвано; лицо похудело, поросло бородой; под глазом виднелся свежий кровавый шрам.

«Где он мог быть?» — раздумывал Яглин и не приходил ни к какому ответу.

Часов через шесть Баптист проснулся и, протирая свои заспанные глаза, оглянулся кругом.

— Теперь ты расскажешь, где ты был? — спросил Яглин.

— Погодите. Дайте сначала справиться со своей головой, припомнить всё, а там, может быть, что надумаем.

Какая-то робкая надежда закралась в душу Яглина, но он тотчас же отогнал её прочь, не желая возбуждать в себе ничего, что могло бы затем повести к разочарованию.

Баптист попросил ещё вина и стал пить. Как ни приставал к нему Яглин с расспросами, тот даже не отвечал на них, и Роман скоро отступился от него, тем более что вскоре его позвали к посланнику.

— Ну, Роман, пора и в дорогу! — сказал последний. — Слава богу, все мытарства отмытарили. Послужили царю-батюшке, — пора и о себе подумать! Будет на чужеземщине болтаться, — скоро и Москву златоверхую увидим. Рад ты, поди, Роман?

— Рад, — безучастным тоном ответил Яглин.

— Ну, как, поди, не рад, — продолжал весёлым тоном Потёмкин. — Ведь там тебя невеста-разлапушка ожидает…

Эти слова больно кольнули в сердце Романа, и он, чтобы не выдать своего волнения, отвернулся в сторону, как бы роясь в каких-то вещах.

— Да, царь не забудет нашей службы, — продолжал Потёмкин. — И король тоже, наверно, пожалует нас.

И действительно, Людовик в тот же вечер прислал посольству подарки. Потёмкину он подарил портреты во весь рост с себя, королевы и дофина, а остальным членам посольства прислал в подарок ковры, сукно, настенные часы, ружья, пистолеты и шпаги.

— Не забыл он и вас, толмачей, — сказал посланник и передал присланные Людовиком XIV Яглину и Гозену по семисот ливров и Урбановскому — четыреста.

Но полученные деньги не радовали Яглина, и он, равнодушно положив их в карман, спустился к себе, где его ждал Баптист.

Последний в это время успел умыться, почиститься и вообще привести себя в порядок.

— Скажите мне, — произнёс он, едва Яглин вошёл в комнату, — вы очень любите свою красотку?

— Ты знаешь что-либо о ней? — живо спросил Яглин.

— Да, я недаром провёл эти дни, шляясь по окрестностям Парижа.

— Где она? Где? — с нетерпением воскликнул Яглин.

— Скажите прежде всего: вы тоже поедете с посольством к себе на родину? Если да, то вы должны навсегда отказаться от неё.

— Не могу я!.. Не могу!.. — с отчаянием ломая руки, воскликнул Яглин.

— Тогда вам придётся оставить ваше посольство, остаться здесь, и мы поедем с вами за вашей Элеонорой. Чем скорее, тем лучше, так как через несколько дней её увезут в Дьепп, и Гастон де Вигонь уедет с нею на корабле в Новую Францию[30]. Выбирайте!

Яглин в тяжёлом раздумье опустил голову и несколько минут ничего не говорил.

— Дайте мне подумать, — глухо произнёс он затем, поднимаясь с места, и вышел вон.

Солдат с участием посмотрел ему вслед.

Наступила ночь, тяжёлая, мрачная. Яглин лежал на своей постели с открытыми глазами и думал свои тяжёлые думы. Что делать? Что выбрать? Ехать на родину, в Москву? Там остались старик отец, незаконченное дело мести, не отплаченная врагу гибель невинной сестры. Но зато здесь остаётся любимая девушка, с которой он впервые увидал свет. Остаться здесь? Сделаться беженцем со своей родины, бояться показаться на Москве? Но зато здесь он, быть может, опять найдёт свою милую, а с нею — радость, свет, счастье и любовь. Как быть?.. Что делать? И Роман до боли сжимал себе руками виски.

Наступило утро, и рассвет осветил бледное, измученное лицо Яглина.

— Слушай, Баптист!.. — окликнул он спящего солдата.

Тот открыл глаза и вопросительно взглянул на молодого русского.

— Я решился… я остаюсь… — глухо произнёс Яглин.

Любовь победила.

Двадцать шестого сентября царское посольство выезжало из Парижа к себе на родину. Все были веселы, так как, пространствовав почти год по чужеземным странам, все сильно соскучились по родине и нетерпеливо рвались к ней. Даже Потёмкина и того захватило всеобщее настроение, так что он не обратил внимания на то, что и на этот раз, как и при въезде посольства в Париж, улицы были пустынны и только редкие случайные прохожие смотрели с любопытством на этих «полуазиатов».

— Домой, домой!.. Слава тебе, Господи! — весело говорил Прокофьич. — Не дали Господь и Пресвятая Богородица умереть на чужой стороне. И ты рад, поди, Романушка? — обратился он к Яглину, ехавшему вместе с Баптистом верхами.

— Рад, Прокофьич, рад! — весело ответил Роман.

— А как же, брат Романушка, та-то?.. Гишпанка-то? Забыл разве?..

— Ну, что помнить об этом! — тем же весёлым тоном ответил Яглин. — Разве у нас на Москве девок-то мало?

Ночь застала посольство около небольшой деревушки, на берегу реки. День был жаркий, и все утомились во время перехода.

— Пойду купаться, — сказал Яглин Прокофьичу. — Баптист, пойдём со мной!

Они оба ушли на берег речки.

Когда на другой день утром посольство стало сниматься, чтобы двинуться дальше, то подьячий обнаружил, что Яглина и Баптиста нет. Испуганный, он побежал к Потёмкину, чтобы рассказать тому об их исчезновении.

— Что за притча? — в недоумении сказал посланник. — Куда же они могли деваться? Не сбежал же Роман-то?

Стали расспрашивать остальных. Трое из челядинцев сказали, что они видели, как вчера Яглин и солдат пошли на реку, но позже не встречали их. Один же вспомнил, что вскоре после того, как они ушли, он услыхал чей-то крик с той стороны.

— Уж не потонули ли? — предположил Потёмкин и велел осмотреть берег реки.

Пошли искать и через несколько минут нашли на берегу платье Яглина и Баптиста.

— Утонул, сердешный! — завыл Прокофьич о своём друге.

Потёмкин опустил голову: его Настасья лишилась своего жениха и обрекалась быть «вековушей», «Христовой невестой».

Отслужили посольские священники панихиду по «усопшем рабе Романе», и через день посольство двинулось дальше, к себе на родину, в Москву златоверхую.