В комнате остались только Потёмкин, Вирениус, Румянцев, Яглин и Игнатий.

— Кто это? — спросил слабым голосом посланник, глядя на Вирениуса.

— Это — лекарь, Пётр Иванович, — ответил Яглин.

— Да разве я болен?

— Да ты, Пётр Иванович, совсем без памяти лежал, — сказал Румянцев. — Я уже думал, что тебе карачун совсем и мне без тебя посольство придётся править.

Упоминание о посольстве, в связи с недоверчивостью и недоброжелательством к своему дьяку, привело Потёмкина в себя.

«Ишь, змея! — подумал он про себя. — Видно, охота сделаться посланником. Рад был бы, если бы я помер. Постой же, ирод-христопродавец, вот назло тебе выздоровлю. Выкусишь шиш…»

Он энергично повернулся на своей постели, но тотчас же застонал.

— Скажите ему, что двигаться нельзя, — сказал Вирениус, обращаясь к Яглину.

Роман перевёл это Потёмкину.

— Ну, коли нельзя, так и не стану, — согласился посланник. — А ты скажи этому лекарю, чтобы он скорее поднял меня на ноги. Хворать мне долго нельзя, потому у меня на руках великое государево дело. Да и посольству заживаться на одном месте невозможно.

— Врач — не Бог, — сказал на это Вирениус. — Он — только слуга природы. Лечит природа, а врач только помогает ей.

— Э, ну его! — отмахнулся на это рукой Потёмкин. — Кабы на Москве это случилось, так послал бы за бабкой какой-нибудь, та отчитала бы, попоила бы какой-нибудь травкой, и я скоро на ногах был бы.

— Ну, теперь мне пока здесь делать нечего, — сказал Вирениус. — Пошлите со мною кого-нибудь, и я пришлю для больного лекарство.

У Яглина опять сладко защемило сердце — и он сказал, что сам поедет с лекарем за этим лекарством. Нечего и говорить, что тут была задняя мысль — опять увидать «гишпанку».

Вирениус и Яглин шли всю дорогу, не говоря ни слова. Лекарь был погружен в свои думы и, казалось, не был расположен разговаривать. Войдя в свой дом, Вирениус снял с себя плащ и затем вошёл в свою комнату.

Яглин озирался кругом и, казалось, кого-то высматривал.

— Войдите сюда, — произнёс лекарь, видя, что Роман стоит на одном месте.

Яглин вошёл в знакомую нам комнату.

Лекарь стал ходить по комнате и о чём-то думал. Казалось, он даже забыл о молодом московите. Затем он подошёл к полкам, взял скляночку, налил туда сначала из одной колбочки немного жидкости, затем из другой несколько капель и встряхнул. Жидкость от этого как будто немного помутнела. Затем Вирениус подержал скляночку над огнём в горне — и Яглин, к своему удивлению, увидал, что на дно склянки выпал красный осадок.

«И хитрый же народ — эти еуропейцы!» — подумал он про себя.

Вирениус как будто догадался, что думал молодой человек, и обернулся к нему.

— Вы удивлены? — сказал он, рассматривая на свет скляночку. — Это понятно. Вы приехали из такой дикой страны, где едва ли врачебное искусство процветает. Вот я стар, а сам ещё и до сих пор чему-нибудь учусь и буду учиться до самой смерти. Вот мои учители, — и он указал на большой шкаф в углу с книгами. — Я их много раз читал, а ещё и до сих пор не знаю как следует.

С этими словами он снял с полки один толстый фолиант.

Это были творения отца медицины — Гиппократа[7]: его «Сборник», в десяти частях, на греческом и латинском языках, изданный во Франкфурте в 1500 году.

— Великое творение светлого ума! — произнёс Вирениус. — Ещё тогда, когда наша страна погрязала во мраке невежества и неизвестности, великий грек уже знал строение человеческого тела. Он знал, как нужны человечеству знания врачевания, и справедливо сказал, что «врач-философ подобен богам». Да будет почтена его память в веках! — Положив эту книгу на место, он взял другую и, показывая Яглину, сказал: — А это — продолжатель искусства отца медицины — Гален[8]. Он изрёк великую истину: «Природа ничего не делает даром». Вот сочинения Мондино, или Раймондо деи Льючи[9], великого Андрея Везалия[10], Фаллопия[11], Каспара Аселия[12]. И много других…

— Интересное ваше дело, — заметил Роман.

— Интересное, сказали вы? — спросил доктор. — Разве делать дело милосердия не интересно? Разве возвращать умирающего к жизни, больного к здоровью — не интересно? Я не знаю, что может быть выше этого призвания, и не согласился бы променять своё звание врача на королевскую корону.

Глаза Вирениуса сверкали — и Яглин видел, что последние слова лекаря — не фраза. Он с почтением смотрел на него, на ряд книг и лабораторию и чувствовал, что в душу его вливается что-то новое, желание знать, что написано в этих толстых фолиантах, изучать природу человека, его болезни.

«Откуда это?» — вдруг, опомнившись, подумал он.

И в то же время он чувствовал, что с этой минуты эта лаборатория делалась для него как бы родной и этот иноземный человек, с фанатическим почтением смотревший на книги, близким.

И вдруг точно луч света сверкнул в его мозгу.

«Гишпанка!.. — подумал он. — Она!.. Она это сделала!..»

И нежность Романа к этому дому, к живущим в нём людям удвоилась.

Вирениус каждый день навещал больного посланника, здоровье которого со дня на день улучшалось. Благодаря этому Яглин почти каждый день бывал в маленьком домике лекаря и очень часто виделся с «гишпанкой».

Вирениус вовсе не был испанцем. Он был итальянец, но женился на испанке, передавшей дочери свою красоту.

Яглину несколько раз хотелось спросить Элеонору о её отношениях с Гастоном де Вигонем, но каждый раз его останавливали какая-то боязнь и робость, точно он опасался услышать неприятное для себя.

Впрочем, для продолжительных разговоров у них и не было много времени, так как Вирениус постоянно уводил Романа в свою лабораторию и там разговаривал с ним о своём любимом деле — медицине.

Наконец Потёмкин настолько оправился, что был в силах подняться с постели.

Во время своей болезни он так привык к своему лекарю, что порой даже скучал без него. При его посещениях он лично, посредством Яглина, разговаривал с ним и расспрашивал его о врачебном деле.

Последнее он делал неспроста. При отъезде из Москвы ему был дан наказ в Посольском приказе, чтобы «для его великого государя службы в немецких, фряжских, гишпанских и иных землях всяких искусных людей, которые ратное дело изрядно знают, и руды всякие из земли копать, и лекарей искусных, и кто аптечное дело добре понимает, и сукна разные делать, и иных прочих таких людей подговаривать в Русское царство идти и льготы им всякие обещать, и жалованье, и государеву милость». Поэтому Потёмкин, видя на себе действие искусства Вирениуса, и вздумал уговорить его перейти на службу московского государя.

— Ты вот что, Роман, — сказал он как-то Яглину, — поговори-ка с этим лекарем да разузнай, что он, как живёт, не думает ли на службу к кому идти и всё такое.

— А к чему это, государь?

— А уж это — не твоего разума дело! Ты пока делай лишь, что тебе сказано.

Вечером в этот день Яглин стал собираться в маленький домик. Он вынул новый бархатный кафтан, соболью шапку и жёлтые сапоги — всё это подарок будущего тестя.

— Эй, Роман, ты что это сегодня великий убор вздумал надевать? — спросил подьячий, сидевший в это время у стола. — Али к какой красотке вздумал идти? Иди, иди, брат! Здесь девки-то больно хороши! А ты где себе кралю-то подцепил?

— Поди ты к лешему! — начал сердиться Яглин.

— Да ты чего лаешься-то? Ты — человек молодой… Знамо дело, тоже погулять охота… Ох, когда я молодой-то был, вот по этой части дока был!.. Девки тогда так и льнули ко мне.