Яглин несколько минут ничего не мог сказать и затем с трудом, едва владея собою, почти прохрипел:

— Дальше!..

— Рыжий сел с женщиной и потребовал себе вина, — продолжал Баптист. — Я решил подойти к нему сразу и заговорить, надеясь, что из разговора с ним могу что-нибудь узнать. Я так и сделал. Подойдя к его столу, я громко сказал, протягивая ему руку:

— Здравствуй, Жан!

Он от неожиданности вздрогнул и с удивлением взглянул на меня.

— Что же ты, разве не узнаешь своих прежних товарищей? — продолжал я.

— А! — воскликнул он, узнав меня. — Баптист! Как ты здесь очутился?

— Искать счастья приехал. Надоело там, в Байоне, границу сторожить. Хочу отсюда во Фландрию пробраться. А вы с капитаном зачем сюда приехали? — задал я ему неожиданный вопрос, надеясь, что, быть может, он проговорится.

— А мы думаем отсюда в Америку ехать, — не подумав, ответил Жан и, тут же сообразив, что проболтался, сразу же рассердился: — С каким капитаном? Про какого капитана ты говоришь? — сердито закричал он.

— Да про нашего капитана говорю… Про Гастона де Вигоня. Да чего ты так рассердился? — как будто удивлённо спрашиваю я.

— Ничуть не рассердился, — сконфуженно ответил он. — Это тебе только так показалось. А приехал я сюда один. Капитан же наш остался в Байоне. Ты знаешь, что он от своего полка отлучиться не может.

Чтобы развязать ему язык, я предложил ему выпить; он не отказался. Мы потребовали вина и сели втроём пить. Сделал я это затем, что надеялся на то, что, быть может, захмелевший Рыжий ещё что-нибудь проболтает про капитана… и, быть может, про других.

Мы стали пить. Я то и дело подливал ему в кружку вина. Разговаривали про прежнее, про войну, про Байону и другие вещи. Несколько раз я наводил разговор на капитана, но Рыжий ловко сводил разговор на другие предметы. Тогда я как бы вскользь упомянул про доктора Вирениуса и его дочь и спросил, не знает ли он, как они поживают в Байоне.

— Я вовсе не знаю тех, про кого ты говоришь, — как бы небрежно ответил он, но я по его глазам видел, что он говорит неправду и знает гораздо больше, чем хочет показать.

Тогда я решил просто выследить Жана. Для этого я притворился пьяным, стал говорить заплетающимся языком и, наконец, притворился уснувшим. Рыжий сделал несколько попыток разбудить меня, когда же увидел, что я крепко уснул, сказал своей подруге: «Уйдём, Марго, пока он спит!» — и они вышли вон.

Тогда я вскочил на ноги и через несколько времени вышел на улицу. Обоих их я увидел в вечернем сумраке в конце улицы. Не теряя их из виду, я шагал за ними на порядочном расстоянии. Они долго кружили по улицам и наконец дошли до самого края города. Там они остановились у одного невзрачного маленького домика и постучались. Выглянула чья-то голова, и голос, показавшийся мне знакомым, спросил:

— Рыжий, это ты?

— Я. Отпирай скорее. Капитан дома?

— Нет, он ушёл. А что?

— Да встречу я сегодня одну имел. Предупредить капитана надо. В «Голубом олене» я столкнулся с Баптистом. Он меня узнал, и мы разговаривали с ним.

— Ах, чёрт его возьми совсем! Капитану эта новость не совсем-то понравится. Эко горе, что его нет!.. Скорее бы сказать ему надо было!

Они вошли в дом, а я, подождав несколько времени, подошёл поближе к домику и тщательно осмотрел его, чтобы не ошибиться в следующий раз. Вот и всё, что я узнал сегодня, — закончил свой рассказ Баптист.

Яглин ничего не отвечал и сидел в раздумье. Для него теперь было ясно: Гастон здесь, а с ним, вероятно, и Элеонора. Но так ли это или нет, — сначала надобно разузнать повернее.

— Баптист, — сказал он, — надобно нам сегодня же пробраться в этот дом; чем скорее сделаем это, тем лучше, а то они могут принять свои меры или даже совсем исчезнут из города.

— Романушка, — раздался в это время в дверях голос Прокофьича. — А тебя там посланник зовёт. Каких-то грамот не доищется он.

Яглин подавил в себе готовившееся у него сорваться проклятие и пошёл наверх к Потёмкину. Последний задержал его долго. В довершение всего, когда искомая грамота была найдена, пришёл слуга и доложил, что прибыл королевский представитель Берлиз. Посланник встал и пошёл встречать его.

Яглин, видя это, с отчаянием подумал, что задуманная на сегодня вылазка не удастся.

Через минуту Берлиз вошёл, сопровождаемый обоими посланниками, Урбановским и подьячим.

— Королевский посланный прислан, чтобы сказать посольству царя, что завтра состоится ваше представление королю, — сказал Урбановский.

— Мы очень рады, что французский король так скоро даёт нам возможность видеть его светлые очи, — ответил Потёмкин. — Где мы будем счастливы видеть великого государя?

— Обыкновенно король принимает послов в Лувре, но там теперь идут работы и приём будет в Сен-Жермене. Королевский посланный приехал договориться относительно порядка представления.

Начались долгие переговоры. Прежде всего Потёмкин и Румянцев требовали, чтобы Берлиз выяснил, как будут титуловать московского государя, и когда узнали, что королевские министры решили называть его «великим князем Московии», то Потёмкин воскликнул:

— Скорее я дам отрубить себе голову, чем соглашусь на это! Никогда ни в одном государстве этого не делалось!

После этого он потребовал, чтобы Тишайшего называли «его величеством царём и великим князем всея Великия и Малыя России».

— Зане титло царское преемственно идёт через государей византийских от римских цезарей, — пояснил Румянцев.

Берлиз на это объяснение тонко улыбнулся, но не возражал и обещал донести об этом министрам, успокоив русских словами, что, по всей вероятности, никаких препятствий к этому не встретится.

Затем речь пошла относительно обстановки приёма. Берлиз сказал, что русских решено принять «малым приёмом», как принимают при французском дворе посольства полумогущественных герцогов и тому подобное.

Потёмкин даже побагровел от такого оскорбления.

— При дворе кесаря Священной Римской империи царское посольство принимают «большим чином», — возразил он, — и негоже нам соглашаться на «малый чин», так как титло царское не ниже титла королевского.

Были разобраны ещё некоторые мелкие вопросы, в которых посланники обнаружили ту же твёрдость.

Берлиз уехал от них вечером и поздно ночью вернулся с ответом, что король и министры согласны на требования московских посланников.

— Всё складывается хорошо, Семён, — радостно потирая руки, сказал Потёмкин Румянцеву. — В Посольском приказе нами довольны будут.

Румянцев и сам радовался этому, и на этот раз их взаимный антагонизм, ввиду преследования общей цели, исчез и уступил место полному согласию во взаимных действиях.

Ввиду вышеприведённых обстоятельств замысел о ночной экспедиции Яглина и Баптиста не мог быть выполнен, и Роман Андреевич лёг спать со стеснённым сердцем. Ворочаясь на своей постели, он не раз ругнул поспешность французских министров, так скоро решивших вопрос об аудиенции для царского посольства.

Между тем посланники, тоже поздно лёгшие, радовались этому.

«Никакой волокиты здесь, слава богу, нет. Только бы помог Господь всё окончить благополучно, а там и на Москву поедем. Охо-хо-хо!.. Москва златоверхая!.. И когда-то тебя, матушка, увижу? — думал Потёмкин, утопая в мягких пуховиках своей постели, которые он вывез с собою из Москвы. — Хоть бы во сне, что ли, увидать тебя, родная… и то хорошо бы!..»

Но Москву в эту ночь увидать ему не удалось, а увидел он страшный сон. Ему приснилось, что его с Румянцевым ведут по целому ряду больших золочёных комнат. Наконец их привели в самую большую. В переднем углу под большим, алого бархата балдахином сидит какой-то человек в немецком платье и держит в руках скипетр и державное яблоко.

Приведшие Потёмкина сказали посланнику:

— Пади ниц и поклонись: это — наш король!..

Потёмкин на это ответил: