Разве ты – настоящий писатель? …Как прежде б крикнуть: «А-музги! О Амузги…» – в наплыв тумана. А. Цыбулевский Разве ты – настоящий писатель? Что молчишь, иль язык проглотил, незадачливых слов бормотатель, заклинатель змеиных чернил? Все дудишь в деревянную дудку… Брызги слов. Но не видно ни зги, — разве можно доверить рассудку этот крик сквозь туман: «А-музги!» Кафе «Мороженое» Уже во тьме не различаю лиц. Причуды памяти… Воскресный вечер. Всё, как в тумане – чашки на столе, и толпы любознательных прохожих, спешащие в кино и из кино. Глаза друзей повернутые внутрь. Мне некуда спешить. Неяркий свет чуть освещает мертвое пространство, где, прислонившись к телефонной будке, стою, прислушиваясь к голосам, и ничего не жду – ни от себя, ни от других… Снова снег заслонил тишину… Снова снег заслонил тишину, и сугробы растут, как грибы. Стоит кресло придвинуть к окну — и уже не уйти от судьбы. Он идет, как безумный кентавр, по заснеженным мертвым холмам; вот он входит в соседний квартал, подступая к замерзшим домам. И в его неподвижных зрачках я не вижу уже ничего кроме страха господнего… страх… Только страх за себя самого. Мне больше не нужны слова… Мне больше не нужны слова, они мне сердце рвут на части… Договорились – в два. Пришла в три с четвертью… О счастье уже давно не думаю, мне жизнь наскучила, как фильм бездарный. «Держись, – шепчу себе, – держись… за тонкий листик календарный!» Что за постыдная морока… Что за постыдная морока — торчать весь день в пыли гардин? Отсюда путь один – в Марокко или – в растлительный Берлин. Гора невымытой посуды, на дне бокала – кубик льда… Не умереть бы от простуды или – от боли и стыда. Не поможет ни райское пение… Не поможет ни райское пение, ни курортное грязелечение, ни тоскливое столоверчение, всё уже не имеет значения — вещуны, колдуны, хироманты, раз в неделю – тибетские мантры, Кашпировский, Мессия, Майтрейя… Лишь в Евангелии от Матфея, как подсказка – шестнадцатый стих: «по плодам их узнАете их». «Не пишешь, не пишешь, не пишешь…»
«Не пишешь, не пишешь, не пишешь…» О чем же тебе написать?.. О том ли, что ветер над крышей листву заставляет летать? О том ли, как мне одиноко в неприбранном доме-тюрьме?.. Ты помнишь, у раннего Блока, а может быть, у Малларме? Всё та же, всё та же морока, вселенская хворь или хмарь — кромешная музыка Блока, аптека, брусчатка, фонарь… Подарил колечко… Подарил колечко — больше ничего… Спит под снегом речка в ночь под Рождество. В печке Угли тлеют, за окошком снег… Он один согреет, он один – для всех. Снегопад, снегопад… Снегопад, снегопад… Над прохожими, над домами, будто кто-то, невидимый нами, красит в белое крыши и сад. Кто просыпал на нас конфетти? Осторожнее, не спугните этот снег, что сошел, как наитие лишь затем, чтобы снова уйти. Это – в розовом шарфе февраль на своем суматошном концерте, где звучит одинокий рояль, говорит о любви и о смерти. ИЗ СБОРНИКА «ВРЕМЕНА ГОДА» Пути себе расчистив, На жизнь мою с холма Сквозь желтый ужас листьев Уставилась зима. Б. Пастернак Листая страницы… Листая страницы давным-давно прочитанных книг, не вспоминал ли ты о далеких и теплых морях? О кораблекрушениях?.. Вспоминал? Я тоже. Желтые корешки давным-давно прочитанных книг, как последняя улыбка детства, как прощальный привет, как напутственное слово: «Иди!» Я у дороги выпрошу прощенье… Я у дороги выпрошу прощенье, прости, я не пошел, куда звала. Все не давали вырваться дела, не отпускали цепкие сомненья. Но я уйду, оставлю все, как есть, куда ведёшь, не ведая, но зная: куда б ни привела – не нужно рая, спасибо, что вела… Сквозь ночь, сквозь лес, сквозь крик совы в лесу моих сомнений, сквозь повторенья, мимо, наугад… Я у дороги попрошу прощенья! Я ухожу, я не вернусь назад. |
