V. Брат мой, куда ты? Брат мой, куда ты? Там плотный, как ватман, туман! Там горизонт обезглавлен, там эхо безгласно… Брат мой, куда ты? Опомнись! Пора по домам! Эта дорога печальна, пуста и опасна. Твои сильные плечи, школяр, непоседа, герой, твое хрупкое сердце не выдержат этого бега… Но тебе наплевать!.. Очарованный жуткой игрой, ты уходишь… один… даже смерть для тебя не помеха. VI. Вот и двери состарились… Вот и двери состарились, и обносились портьеры в этом доме старинном, где столько просыпалось лет, где в прихожей колеблется свет, то пурпурово-серый, то, как свет от звезды, то, как солнца замедленный свет; в этом доме старинном, где дует из окон, где фразу от простуженных кресел сквозняк вдруг унес в коридор, чтобы там заблудиться в пространстве из пауз, и сразу возвратиться на место, поскольку – таков уговор; в этом доме мы встретимся вновь через пару столетий, через несколько дней или лет, или даже минут, чтоб уже никогда не забыть этот вихрь междометий, вихрь бессмысленных слов, что уже никогда не умрут. VII. На задворках Европы На задворках Европы, в крестьянской глуши, на высоком холме – за чужие гроши — ты оставлен лежать навсегда в феврале в неподатливой, жесткой и мерзлой земле. Над тобою, как прежде, плывут облака. Сон глубок, и могила твоя глубока. 1.02.1995 VIII. Неподалеку – кладбище… Неподалеку – кладбище. На холм взбираюсь часто к сумрачной могиле, где спит отец; на ней три кипариса посажены заботливой рукой… Так и живем в печальном захолустье: я целый день читаю детективы, перевожу на русский Гёльдерлина и у тебя учусь невнятным фразам: Entschuldigung, ich habe eine Frage…2 А ты уже щебечешь по-немецки, приносишь в дневнике одни «пятерки» и забываешь русский понемногу… Лишь я твержу на память, как безумный, обрывки строк, где слово смерть мелькает так часто, что мне кажется порой: я мертв давно, и ты мне только снишься. IX. И если память мне не изменяет… И если память мне не изменяет, я счастлив был лишь в детстве. Это значит: жизнь близится к концу. С ума сошла не только эта роща со вздыбленными волосами, охапки листьев прячущая в снег, — я тоже медленно схожу с ума, хотя и выгляжу вполне счастливым… Как прежде подхожу к календарю и день за днем беспечно отрываю. X. Когда уходят те, кого мы любим
Когда уходят те, кого мы любим, в последний путь, откуда нет возврата, в последний путь к последнему пределу, как черный бархат, раздвигая тьму, — их сразу потускневшие портреты, как сквозь туман, прекрасными глазами глядят на нас, но нас уже не видят, как будто мы для них не существуем… Еще звучат бессмысленные речи, еще слышны надгробные молитвы, еще мы помним, как звучал их голос, а их уж нет поблизости… Под плеск печальный вёсел, быстрая ладья их вдаль относит… ИЗ СБОРНИКА «ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ» День прожит без труда… День прожит без труда и без труда забыт, как будто в мерзлый гроб последний гвоздь забит, как будто осень, выходя из просек, у голых веток подаянья просит. Как мертвый стих, написанный вчерне, он требует любви, которой нет во мне. Лишь на столе свеча всю ночь горит. День прожит без труда и без труда забыт. Лишь в небе за окном колючая звезда безмолвствует в ночи. День прожит без труда и без труда забыт… Забудь и ты, дружок, навязчивый мотив, пастушеский рожок, далекий тихий свет, колеблемый в ночи, колючую звезду и тусклый свет свечи. В конце пути 1. Раздарил, растерял, не сберег… Раздарил, растерял, не сберег: Пастернак, Цветаева, Блок. И Камоэнса пасмурный лик — сколько было вас, избранных книг? Как в ущелье разбойничье эхо, затерялся и канул Вальехо. Вот еще один свежий шрам — это гордый ушел Мандельштам. Изумрудные хокку Басё. Больше нет ничего. Это – всё. 2. Вдруг – тихий голос… Вдруг – тихий голос, шелест крыл и слог божественной чеканки: со мной всю ночь проговорил владелец сломанной шарманки 3. 3. Вернитесь, – я кричал… Вернитесь, – я кричал, – куда вы? Кричал, не сдерживая слез… Предсмертный хрип Акутагавы, вернутьсяПрошу прощения, у меня вопрос. (нем.) вернутьсяАлександр Цыбулевский «Владелец шарманки». вернутьсяАкутагава Рюноскэ «Зубчатые колеса». |
