Похоже, осень за окном… Похоже, осень за окном… Поэт, один, в пространстве комнат (его никто уже не помнит) сидит за письменным столом, глядит на меркнущий закат, перебирает письма, даты, бормочет: «Все мы виноваты… никто, никто не виноват…» Дни бегут – не сберечь их! Дни бегут – не сберечь их! Ерунда, пустяки… Из Израиля Чечик присылает стихи. В них – высокая горечь, торжество мастерства… Не пойму одного лишь — для чего в них слова. Ночь приходит, как плаха. Вот опять Новый год… Фугалевич, Галаха, Мама-Жанна и Кот… Помнишь, ночью в «Пассаже» пили горький ликер? Как-то вспомнился даже пионерский костер. Ничего не успели, жизнь прошла, как в кино… Вот и всё, друг мой Феликс, впрочем, мне все равно. Каллиграфическая осень… Каллиграфическая осень… Похоже на какой-то праздник. Как будто некий дирижер взмахнул рукой, и закружились деревьев белые манжеты… Повсюду флаги и цветы. Узорчатые тротуары, и подворотни в дымке серой, как на старинном фотоснимке… Прощальные анжамбеманы… Деревьев траур золотой. Неразбериха на столе… Неразбериха на столе… А ведь когда-то петь умела душа, – ты помнишь: в феврале… мело, мело… во все пределы… И зябко делалось плечам… Увы, не рифмы составные, а чьи-то челюсти вставные теперь скрежещут по ночам… Темно и страшно на земле. В душе опять неразбериха. И если повторять, то тихо: «Мело весь месяц в феврале…» Еще не сказанное слово Еще не сказанное слово слезами душу тяжелит. Уже сорваться с губ готово, уже перу принадлежит. Уже витийствует, пророчит, бормочет что-то про успех и выжить хочет, выжить хочет, чтоб плакать на виду у всех. Семья Марковских I. Семья Марковских в полном сборе Семья Марковских в полном сборе сидит за праздничным столом. Всё в серебре и мельхиоре, и ёлка блещет серебром. Всё в серебре, – скажи на милость! — на тонких ниточках шары, как будто детство возвратилось в квартиру девочки-сестры. И вот, красивый и безгрешный, под новогодний смех и шум с какой-то радостью нездешней встает задумчивый Наум. Он говорит, ему внимают, все аплодируют ему, и всё плохое отступает в недосягаемую тьму. II. Платье лимонное из крепдешина…
Платье лимонное из крепдешина… Помнишь, бывало, и ты наряжалась? В зеркале таяла и отражалась, утром опять на работу спешила. Всё перепуталось, перемешалось, детство пропахло твоими руками. Помнишь, как море сияло над нами, всё в серебре, как оно поднималось? Вспыхнет черешня на грешной ладони, вновь заблужусь в твоем ласковом взгляде, столько вместившем, умру на перроне — не умирай, как тогда в Ленинграде. Вечно живи в довоенной квартире! Свет твоих глаз да пребудет со мною в этом огромном безжалостном мире, в памяти, не опаленной войною. III. Осень, отстань! Осень, отстань! Сатанинская щедрость листвы, мне враждебны твои бесшабашные узкие ласки. Не сносить головы! Я от лиц и от улиц отвык, и от птиц, и от веток, и от ветра, что скомкал все краски. Над коляской волхвы. Снизошла на тебя благодать. Мать, что небом прикинулась. Небо, коляска, дорога… Не поднять головы! Я не стану по птицам гадать, отшатнусь от зрачков сумасшедшего этого Бога. Нас листва оплела вперемежку с огнями реклам, время корчит нам рожи, мы – тоже, отважные маски. То ли я не живу, то ли время мне не по зубам, то ли замерло всё в ожидании близкой развязки. Эта осень меня, как по лестнице, сводит с ума. Ах, отстань, отстрани, отодвинь свои тайные знаки. Это – светлая осень!.. За осенью хлынет зима, приготовьтесь к ее молчаливой и страшной атаке! IV. Старые фотографии Легка на помине, как солнечный луч на поляне, как пляшущий полдень, как полдник в высокой траве, как скрипка кузнечика, как из-за леса – цыгане, как память о детстве, о снежном его колдовстве. Осталось не много: осталось спокойное эхо. Ни дома, ни сада, ни пепла… Лишь память о том, как долго звучат колокольчики детского смеха, когда молчаливый отец возвращается в дом. |
