© Б. Марковский, 2017

© Издательство «Каяла» (Киев), 2017

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017

Одну из своих стихотворных книг Борис Марковский назвал «В трех шагах от снегопада»…

Легкая, подвижная, почти воздушная стена, однако надежно таящая нечто: никогда не знаешь, что за ней откроется, что из-за нее появится.

Чернобородый мужик, Вожатый?

«Какой-то сторожки стена»?

Христос с вооруженным отрядом?..

Знакомый, значимый, знаковый образ русской поэзии.

У Бориса Марковского: «В трех шагах от снегопада» – «в трех шагах от горизонта». Снегопад отделяет видимую, известную часть жизни от невидимой и неведомой.

«В трех шагах от пораженья», «в трех шагах от беды», но вместе: «Снегопад приводит в чувство, // он – как высшая награда».

«Белая мгла, черная дрожь снегопада» – память о злой зиме с глазами сумасшедших старух. Но вместе в промельке снегопада – «юность, молодость, искусство» и – память о матери, о снежном колдовстве детства.

В увлекательных точностью мысли и наблюдений заметках о поэзии Мандельштама («Черное солнце Мандельштама») Борис Марковский вспоминает слова Романа Якобсона о различии поэтического языка и языка «практического».

О поэзии Бориса Марковского трудно говорить «практическим» языком. На «практический» язык она непереводима, как всякая подлинная поэзия.

Тем более что стихи его эскизны, – не потому, что не завершены как целое, а потому, что – в своей цельности – стремятся передать ту текучесть, переменчивость, незавершенность мира (мира в себе и мира вокруг), каким он является нам в каждый данный момент нашего в нем обитания.

Снегопад не лепит, не ваяет образы мира. Он выявляет их, намечает, чтобы в следующую минуту что-то в них (и с ними – в нас) изменить.

«Строки стремительная ересь», «вихрь междометий, вихрь бессмысленных слов» не поддаются разговору о содержании и форме, об особенностях стихосложения и разработке темы.

Когда я читаю стихи Бориса Марковского, меня не оставляет чувство, что они, когда я читаю их, еще продолжают писаться.

Стихотворный цикл «Случайные строфы» – один из ключевых в поэзии Бориса Марковского.

Короткое, девять строк, стихотворение («случайная строфа») – зимний пейзаж, созданный кистью или (мое ощущение, видение) гравировальным резцом старых мастеров Северной Европы. Несколько штрихов – и перед нами (нет – в нас) является с детства носимая в душе и памяти, ставшая архетипической, картина города «серебряных коньков»: крутые заснеженные крыши, окованные льдом каналы, лодки, вмерзшие в лед, остановившаяся мельница… И тут же (опять-таки архетипическое) – что-то из Грига – «дремучие норвежские пейзажи»…

Но стихотворение разрешается сопряжением «двух разных алфавитов». В уголке рисунка, гравированного Мастером Зимой, вдруг странно рождаются – «слова на арамейском языке», которые Мастер Зима гравирует, «уже не помня, видимо, иврита».

Две заключительные строки тотчас ломают строгую вы-строенность старой гравюры, заряжают стихи тревогой, устремляют их (точнее, опять же устремляют – нас) куда-то в сторону от прежнего зрительного ряда, может быть, вообще от зримой определенности образов («узоры», «пейзажи», «готические крыши» – и: «слова»), наполняют строфу иными, невысказанными смыслами, тем, что именуют – «непостижимыми Твоими судьбами».

О поэзии Бориса Марковского сказано было однажды, что «это поэзия смирения с судьбой, миром и веком»:

Но о каком смирении речь, когда следующая строка: «Как будто в мерзлый гроб последний гвоздь забит»? Когда «в небе за окном колючая звезда // безмолвствует в ночи»?..» Когда стихотворение вершит обращенный к себе призыв забыть (никак не забывается!) всё то тревожащее, не дарующее покоя, чем полнится этот объявленный пустым, не стоящим запоминания день: навязчивый мотив, свет в ночи, колючую звезду?..

Образ звезды как вестника судьбы (и ока ее) постоянно возникает в поэзии Бориса Марковского.

Неслучайно, конечно.

Вот и к одной из своих книг поэт взял эпиграфом строку Арсения Тарковского: «Каких-то звезд бессмысленный глагол…»

Образ у Бориса Марковского почти всегда повторяем, но при этом замечательно многозначен. Смысл его определяется контекстом стихотворения, но, найденный, названный, он выявляет, уточняет смысл целого. Впрочем, речь, наверно, не только о контексте стихотворения, но – о контексте жизни, в стихотворении воссозданной (вновь созданной).

Утренняя звезда пробуждения вдохновения. И – утренняя звезда (тоже – утренняя), зовущая куда-то человека, уже итожащего жизнь на финишной прямой.

Шальная звезда (голубой лед), сияющая в какой-то неизмеримой дали и выси. И – шальная звезда, та, что совсем рядом, в нем самом, в поэте, его alter ego, страстная, горячая, она шепчет ему, требует, просит: «Начни всё сначала», соблазняет славой, богатством, любовью.

«Роняет свет высокий // вечерняя звезда». И – «железная звезда с лицом бурята иль монгола»… (Пророчество или предчувствие? – «Да, азиаты – мы, // С раскосыми и жадными очами».)

«Жизнь вывернута наизнанку». «Гримасничают зеркала». «С утра – метель, а к вечеру – пурга». «Окно замерзшее, трагический узор» (уже – не фламандский пейзаж). «Всю ночь звонят колокола». «Ветер с четырех сторон». «С ума сошла не только эта роща… я тоже медленно схожу с ума». «Стою себе, как обгоревший дом, // уже почти разрушенный ветрами… // Стою себе с обуглившимся ртом, угаданный бессмертными словами»…

А над тревожным, неустроенным миром (миром – вокруг, в себе) апокалиптический «Темный всадник сквозь звездное крошево // мчится вскачь от звезды до звезды»…

В стихотворении «Поэт» читаем: «и звезды строились в тюрьму».

Дано курсивом – цитата.

Строка принадлежит даровитому киевскому поэту, до срока (впрочем, кому ведомы сроки?) загубленному жизнью. Или – себя загубившему. (Как посмотреть.)

Цитата позволяет предположить, что стихотворение посвящено памяти ушедшего друга-поэта, что в образах его отзвучали реалии жизни и судьбы. Но посвящения нет, как нет в стихотворении никаких личностных черт, кроме этой цитаты. Цитата скрывает и вместе содержит и посвящение, и личность, сопрягает единичную судьбу поэта с той общей долей, поэтическую формулу которой запечатлел некогда узник Кюхельбекер: «Горька судьба поэтов всех племен; // Тяжеле всех судьба казнит Россию…»

Образ (облик) тюрьмы, сопутствующий судьбе поэта возникает и в восьмистишии – «А время старится, течет, струится…» Стихотворению предпослан эпиграф из Пастернака («А время шло, и старилось, и глохло…») – похоже, будто заявлена творческая перекличка на весьма свойственном Пастернаку пути темы и вариаций. Но стихотворение нежданно (характерное для нашего поэта соединение «двух алфавитов») поворачивает к очевидному отзвуку блоковской поэзии: «Тюрьма. Вокзал. Опять тюрьма. Больница»…

Сходные реминисценции в стихотворении «Не пишешь, не пишешь, не пишешь…» – о неизбежном одиночестве поэта (одинокий дом-тюрьма) и столь же неизбежной причастности его поэтической вселенной: