А время старится, течет, струится… А время шло, и старилось, и глохло… Б. Пастернак А время старится, течет, струится, и зыбким кажется, и тает на губах. Еще строку, ведь я верну сторицей, еще страницу – не земных ведь благ прошу, в конце концов… О, эти лица! Куда ты лезешь, глупый, чур тебя! Тюрьма. Вокзал. Опять тюрьма. Больница. И ласковые пальцы октября. На ипподроме – флаги… На ипподроме – флаги, на ипподроме – вой… Налей-ка мне из фляги, пусти по круговой. Куда вы мчитесь, кони, копытами звеня?.. В прокуренном вагоне везут, везут меня. Сплетенье тел и линий, последний поворот… Как белый шепот, иней промчится у ворот. Я вижу, ясно вижу, как будто подан знак: не так я ненавижу, не так живу, не так. Нас не обманет финиш, нам жить невмоготу… Перила отодвинешь и канешь в темноту. Как строят дом, как разбивают сад… Как строят дом, как разбивают сад, немыслимым трудом, чудовищным упрямством, в полночный час – одни – с прекрасным постоянством всё в тот же стол – опять – потупив взгляд, с сыновней ненавистью на губах, с жестокой радостью – все вышли сроки! — выводим мы губительные строки, превозмогая свой недетский страх. Я болен… Я болен. Осенью ли, прозой или стихами – все равно. Заката предпоследний козырь ложится на мое окно. Иду ль куда – домой, из дома, молчу ли, стоя у окна, — не астма – смертная истома… Окно. И за окном – стена. В окне – фонарь, февраль, фрамуга… Я болен, стало быть, здоров. И рядом – ни жены, ни друга, и ветер с четырех сторон. …А снег коснется сонного окна, и до окна уже не дотянуться. И сада оголенная спина тебя уж не заставит оглянуться. Пока дышу – надеюсь… Пока дышу – надеюсь. Dum spiro spero. Но смотри, как леденеет прозрачное окно. Уже по крестовине прошелся раз, другой обетованный иней, благословенный мой. Сентябрьские сроки. Деревья в три ряда… Роняет свет высокий вечерняя звезда. А осень безнадежно хороша!
А осень безнадежно хороша! безукоризненна ее отделка. Мелькнет в кустах оранжевая белка… Что если вдруг – молчи, не лги, душа! — вся наша жизнь такая же безделка, как этот мертвый след карандаша? Но на часах не двигается стрелка, и так легко дышать… Но что ни шаг — то тлен и смерть… Пустынная аллея. Ни мертвый лист, ни беличьи следы не трогают тебя, и ты стоишь, хмелея от этой царственной, торжественной беды, испытывая боль, почти блаженство… В несбыточном плену у совершенства. Искусства разветвленный ствол… Искусства разветвленный ствол, невидимых корней могучее родство. Я – крайний лист на самой крайней ветке, и кровь моя принадлежит листве. Со мной в родстве бесчисленные предки, и те, кто будет жить – со мной в родстве. И смерть моя – умрет одно лишь имя мое – и жизнь принадлежат не мне, но тем, другим, – да будет свет над ними! — сгорающим в божественном огне. ИЗ СБОРНИКА «ПОСТСКРИПТУМ» Смерть, как парус, шумит за кормой… Г. Иванов Каждый день – одно и то же… Каждый день – одно и то же: трудно жить в краю чужом, даже в зной – мороз по коже, будто в погребе сыром. Дом уснул, и дверь закрыта. Как же нам с тобой уснуть?.. Даже если жизнь разбита, говори мне что-нибудь. «Крапива» – красивое слово… «Крапива» – красивое слово. Кругом – лопухи, лебеда… А в небе – из льда голубого — шальная стояла звезда. Стояла над домом и садом, и в лунном ее забытьи все то, что казалось нам адом (свети, дорогая, свети!) — невнятные шорохи, звуки бессмысленной жизни земной в преддверии долгой разлуки наполнились вдруг тишиной. Мы завершаем жизни круг… Мы завершаем жизни круг, глядим по сторонам тоскливо и говорим себе: «А вдруг?», и в небо смотрим боязливо. Никто не хочет нам помочь: мы все умрем через мгновенье… Я б не роптал на провиденье — когда б не тьма, когда б не ночь, когда б не страх исчезновенья. |
