И, наконец, выражаю глубокую признательность своей жене Бонни и четверым нашим детям – Хизер и ее мужу, отцу Дэвиду Соммеру; Холи, Питеру, Мэри и ее мужу Джеймсу Д. Карри. Семья горячо поддерживала меня во время работы над книгой и во всех других жизненных начинаниях. Без ее участия я не смог бы завершить этот труд.

Протоиерей Джеймс Бернстайн,

Линнвуд, штат Вашингтон,

5 июля 2007 года

Я проснулся от пронзительного звука – осколок кирпича со звоном влетел в огромную витрину нашего магазина. В это время я и мои родители, Исаак и Белла, крепко спали в своих комнатах, располагавшихся прямо позади кондитерской лавки в нью-йоркском районе Квинс. От торгового зала, где вся семья трудилась днем, мою спальню отделяла лишь хлипкая деревянная дверь.

Из-за двери доносились крики. Папа, которого все родные и знакомые звали Айк, бросился туда, а мама закричала: «Айк, Айк, осторожно! Берегись!»

Послышались проклятия и выкрики: «Еврейские ублюдки!», «Жиды, выходите!», «Мы вас прикончим!».

Все это казалось сном, ночным кошмаром. Где я? Разве я в нацистской Германии, а не в большом цивилизованном городе, в благополучном квартале Нью-Йорка, в котором обосновалось много еврейских семей?

Выбравшись из постели, я опасливо приблизился к двери и увидел, как несколько молодых парней пытаются сдержать разбушевавшегося мужчину, который и совершил тот самый гнусный поступок – разбил витрину. Очевидно, он всерьез перебрал спиртного в баре напротив и решил выпустить пар, а мы просто подвернулись под руку.

Когда его наконец оттащили от дома, отец, переходя на родной для него с детства идиш, выругался: «Мешугенер!», что означает «Совсем рехнулся!».

Мама и папа часто обменивались эмоциональными репликами, сопровождавшимися бурной жестикуляцией. Иногда родители переходили на идиш или иврит, если считали, что разговор не предназначен для моих ушей. Им очень хотелось, чтобы в моей жизни не было ничего, что напоминало бы об ужасах прошлого. Они намеренно говорили со мной только по-английски, полагая, что это поможет мне не соприкасаться с мрачными сторонами реальности. Но как они ни старались, им не удавалось полностью оставить меня в неведении по поводу того, что происходит вокруг. Бранные слова я прекрасно понимал. А в некоторых обстоятельствах, например, как сейчас, оказывалось, что практически вся речь старших состоит из проклятий.

Через несколько недель я увидел фотографию оскорблявшего нас человека на первых полосах крупнейших нью-йоркских газет. Оказывается, он кого-то убил уже после того, как кинул кирпич в нашу витрину. Свидетели вызвали полицию, преступник попытался скрыться, но его поймал полицейский, который по удивительному стечению обстоятельств оказался родным братом убийцы. Это происшествие обсуждал потом весь город.

Несмотря на то что подобные инциденты иногда случались, мы все любили Америку, особенно Нью-Йорк. Отец был родом из Иерусалима, он появился на свет в Старом городе в 1909 году, когда территория нынешнего Государства Израиль еще называлась Палестиной. Отца воспитывали в строгой хасидской общине и готовили к тому, чтобы он стал ультраортодоксальным раввином. Посвящал в раввины[3] его сам ребе Хаим Иосиф Зонненфельд, глава Ашкеназской еврейской общины в Палестине, считавшийся мудрецом и великим учителем веры.

Хасидское движение возникло и набрало силу в Восточной Европе в XVIII веке как реакция на предельно усложнившееся схоластическое богословие, доминировавшее в традиционном иудаизме того времени. Молитвы и песни мистически настроенных правоверных хасидов были исполнены радостным, а порой и экстатическим духом. Они верили, что мудрецы и праведники способны творить чудеса.

Мамины предки жили в Латвии и тоже были ортодоксальными иудеями. Правда, ее родители принадлежали к движению, выступавшему против хасидизма. Хасиды прозвали их «Митнагдим», что на иврите означает «оппоненты».

Родилась моя мама уже в Америке, в городе Питтсбург, штат Пенсильвания, в 1908 году.

Родители отца и матери познакомились, когда обе семьи жили в Иерусалиме, и заранее договорились о том, что их дети в будущем поженятся. Так было принято в ту эпоху. Я не в обиде, ведь благодаря этому союзу появился я – Арнольд NMN Бернстайн (аббревиатура NMN на выданном мне в США военном билете означает «нет второго имени» – «по middle паше». Большинству евреев не давали второго имени).

В 1932 году мама побывала в Святой Земле. Большую часть обратного пути из Палестины в Соединенные Штаты она проделала на пароходе, но Европу пересекла на поезде. За время путешествия из Италии в Бремен с пересадкой в Берлине мать не раз наблюдала, как унижают и притесняют евреев, а потому пребывала в постоянном напряжении и страхе за свою жизнь.

В том же году она вышла замуж за отца. Молодая семья вначале обосновалась в Миннесоте, где родился мой брат Сол. В 1935-м они втроем вернулись в Палестину, где прожили шесть лет. Мама вспоминала, что незадолго до начала Второй мировой войны в Иерусалиме был слышен гул круживших неподалеку немецких самолетов, а верховный муфтий Палестины открыто призывал арабов выступить против евреев. Она посчитала, что слишком опасно оставаться в Святой Земле, и уговорила отца уехать в Америку. В итоге в 1941 году они с папой и Солом (он на тринадцать лет старше меня) сели на пароход и отправились в США. Плыть через Средиземное море и Северную Атлантику из-за разгоревшейся в Европе войны было очень рискованно, поэтому родители выбрали египетское судно, которое вышло из порта на Красном море, обогнуло Африку, пересекло Атлантический океан, затем миновало Южную Америку и только после этого прибыло в Нью-Йорк. Дорога была долгой и трудной. На пароходе мама виртуозно научилась вычесывать гнид из головы сына и собственных волос. Она делала это с помощью расчески с частыми зубьями, а потом безжалостно давила личинок ногтями больших пальцев. Этот навык удивительным образом пригодился ей и в Новом Свете: в нашем нью-йоркском доме она с феноменальным хладнокровием голыми руками расправлялась с полчищами тараканов.

Я появился на свет 5 мая 1946 года в штате Мичиган, в роддоме при больнице Sparrow Hospital в городе Лансинг. По прошествии нескольких месяцев семья перебралась в нашу новую «землю обетованную» – Нью-Йорк, где я и вырос.

Война и Холокост оставили тяжелый след в душе моего отца. Он не только отказался от соблюдения иудейских традиций, но и вовсе потерял веру в Бога. Пройдя через горькое разочарование, он не мог продолжать служить раввином. Чтобы как-то кормить семью, отец приобрел магазинчик, который впоследствии получил известность в квартале Вудхэвен в Квинсе как «Кондитерская лавка Айка».

Вокруг нас жили преимущественно неевреи. Это были эмигранты в первом и втором поколении, выходцы из Италии, Германии, Восточной Европы – настоящий «плавильный котел». Через дорогу располагалась школа для старшеклассников, носившая имя Франклина К. Лейна, где училось около пяти тысяч человек. Треть составляли афроамериканцы из Бруклина, еще треть – дети пуэрториканцев, остальные ребята – из белых семей, живших поблизости, в Квинсе. В общем, пестрая компания!

Магазин не был моим вторым домом. Он был первым домом. Большую часть времени, когда я не спал и не был в школе, я проводил там. В центре торгового зала располагался длинный прилавок, вдоль которого стояли высокие вращающиеся стулья. Основной приток покупателей распределялся на три волны в течение дня. Первая – с шести до девяти утра. По пути к электричке или автобусу посетители заходили к нам, чтобы выпить кофе и купить газеты. По тому, какой прессе человек отдавал предпочтение, можно было составить представление о его политических убеждениях и социальном статусе. The Wall Street Journal любили работники финансовой сферы, преимущественно консервативные республиканцы. The New York Times приобретали люди более либеральных взглядов, с хорошим образованием, интересовавшиеся тем, что происходит за пределами страны, и читавшие глубокие аналитические статьи на международные темы. The Mirror Journal-American и The New York Herald Tribune выбирали те, чью политическую позицию можно назвать умеренной. Этих граждан больше волновала внутренняя политика. Сообщения о событиях излагались в этих изданиях доступным и понятным языком.