– Так они всегда лишь мельком заглядывают в паспорт!

– А глаза?! – медсестричка даже вскочила от возбуждения.

– Глаза? При чем тут глаза?

– Как при чем? У той глаза – карие, а у нашей – голубые!

– Ты еще скажи, что та – брюнетка, а наша – блондинка!

– Не скажу, солнышко, чего нет, того нет! Волосы – черные, а глаза – голубые. – И с некоторой завистью добавила: – Порода!

– А хотите анекдот? – донеслось с другого конца стола. – Девочка поехала в Заксенгаузен к брату. Разумеется, без звезды! От вокзала пошла пешком до лагеря. Там передала пакет для брата. Когда шла назад, услышала, что ее кто-то догоняет. Ну что бы вы сделали в такой ситуации? Представьте себе, и она то же самое: оглянулась! А там сотрудник лагеря, тот, что у нее принимал посылку. Катастрофа! Ну чтобы вы подумали на ее месте? И она то же самое! А тот эсэсовец, совсем мальчишка, извиняясь, говорит: «Фройляйн, прошу прощения, но вы, кажется, унесли мою ручку, когда расписывались в журнале. Разумеется, абсолютно случайно!» Так ей чуть совсем плохо не стало… от смеха!

– А мне через два дня сопровождать транспорт в Терезиенштадт. Шеф сказал: туда и обратно. С собой взять только йод и бинты. Я его спросила: чем же я в дороге лечить буду? А он так посмотрел на меня! Как на покойницу! А главное, что надеть на себя? Все ж сдала для фронта, как все, даже… перчатки! Никто не займет?

– Вчера в канцелярии машинистка спросила шефа, может ли она отложить какую-то там работу на следующий день, у нее, мол, сын с больной матерью. А он точно так же, посмотрел на нее, как на покойницу: «Ради бога! Но тогда допечатаете ее в Польше».

– Доктор Лустиг – бесчувственный антисемит!

– Кто так говорит?

– Все!

– А кто именно?

– Кто именно? Ну, допустим, Хильда Кахан! Она его знает лучше всех. Но только об этом – никому! Я вас, как еврейка еврейку, очень прошу!

– Конечно, конечно! Могила! Сами знаете, что бывает за распространение слухов! Не знаете? Ну и слава богу!

Чаепитие подходило к концу. Кипяток иссяк. А есть, кроме крошечных булочек с кусочком сахара, было нечего.

Лотта, занятая общей болтовней, наконец толкнула в бок сидящую рядом Рут.

– Что будет 22 февраля?

Рут надолго наморщила лоб, но, сколько ни морщила, ничего конкретного сказать не смогла.

– Нууууууу… 22-го у меня ночная смена.

– Вот именно! И у меня! – захлопала в ладоши Лотта. – А еще?

– Еще? Ну что может быть еще у бедной еврейской девушки? Могу сказать, Лотти, чего точно не будет! Ни 22 февраля, ни 23, ни до самого конца войны. Я не выйду замуж!

– Представь себе, подруга, я тоже! – от удовольствия Лотта выбила на столе барабанную дробь. – Значит, 22 февраля мы с тобой абсолютно свободные люди! Аж до ночи! И как раз 22 февраля у меня день рожденья! Забыла?

– Это ты, старушка, забыла! – теперь в ладоши захлопала Рут. – День рождения у тебя 22 марта!

– Ну и пусть! Ты только подумай: идет война, почти каждый день Берлин бомбят, евреи исчезают бесследно. А вдруг я не доживу до 22 марта? Нет, ты как хочешь, а я отмечу свой день рождения именно 22 февраля!

– Но почему именно?

– Не будь дурочкой, Рути! Все ясно, как солнечный день! 22-го мы обе свободны, замуж не собираемся, к тому же Элли проговорилась, что до конца месяца не будет никаких облав. Она слышала это от Добберке. А когда Добберке обманывал свою еврейку?! И разве этого не достаточно, чтобы мы отпраздновали мое двадцатилетие именно 22 февраля и ни днем позже?! Мы с тобой уже три года копим марки. Я вчера подсчитала: у нас их уже на маленький «фольксик», ну на совсем-совсем маленький. Но «фольксик» нам все равно купить не позволят.

– Но мы же их копили на крайний случай! – почему-то перешла на шепот Рут. – Вдруг завтра…

– Чушь! – лицо Лотты стало до смешного серьезным. – Завтра может не быть вовсе: война, бомбежки и… все такое! Нас не станет… и кому, как ты думаешь, достанутся наши денежки? Ага! Конечно! Благодарное государство поставит нам на них памятник на кладбище! Один на двоих! Забудь! Наши кровные марочки и пфеннишки пойдут в фонд победы Великой Германии! Или на спасение слонов в Берлинском зоопарке! Или… – от внезапно нахлынувшего страшного прозрения Лотта поперхнулась слюной, – 20 апреля фюреру исполняется 54 года! Хочешь, сделаем ему подарок ко дню рождения? Например, огромадный венок с лентой, а на ней белым по черному или черным по красному: «Дорогому фюреру от любящих его евреек на вечную память!» И подпись: «Рут Лебрам и Лотта Шюфтан».

От такого богохульства обе подружки даже пригнули головы: вот сейчас откроется дверь и разъяренные эсэсовцы со свастиками на рукавах поволокут их в концлагерь. Но дверь так и не открылась, и Рут с Лоттой решили, что Иегова все же сильней Гитлера.

– Короче, – сказала Лотта, – я приглашаю тебя в ресторан!

– Может, лучше в гаштет? – робко возразила Рут. – Тут есть один за углом. Я там никогда не была. Но, говорят, вкусно и совсем не дорого.

– Нет, нет и нет! – Лотта решительно отвергла предложение подруги. – Только ресторан! И только самый лучший! И знаешь… по этому случаю у меня есть грандиозная идея!

Глаза Лотты стали наливаться каким-то неземным светом. Рут испугано шмыгнула носом: в последнее время она все больше побаивалась шальных идей своей единственной подружки.

– Какая идея, Лотти? – как завороженная, прошептала она. – Ну, говори же!

– Мы отпразднуем мой день рождения в ресторане гостиницы «Адлон»!

– «Адлон»?!! – от ужаса Рут стала медленно сползать под стол. – Но она же в самом центре правительственного квартала на Унтер-ден-Линден Аллее! Евреям к этому месту даже приближаться категорически запрещено!

– А! Евреям сейчас кругом запрещено! Но мы же будем как бы… не евреями.

– Что ты задумала, Лотти? Ты решила сменить веру? Наш доктор Лустиг хотя и крещен, но тоже носит желтую звезду. А со звездой…

– Еще чего! Креститься! Ради такой ерунды?! Мы просто перекрасимся в блондинок, а потом сходим в салон красоты и сделаем обалденные прически! Все элементарно! Раз – и мы уже арийки! Даже лучше, потому что умнее! А куда еще пойти двум респектабельным арийкам после салона красоты, как не в лучший ресторан Берлина «Адлон»? Не в сельский же гаштет за углом Ираништрассе!

– Но, Лотти, это же будет… – Рут хотела сказать, что это будет величайшее преступление века (а так оно и было бы!), но Лотта услышала только что-то очень похожее на «обман», – нам же там никто не поверит!

– Ха, обман! – беззаботно отмахнулась Лотта и вскочила со стула, чайная пауза кончалась, все начали расходиться по рабочим местам. – Поверят, Рути, поверят! В гаштете не поверят, а в Адлоне – запросто! Как говорит доктор Геббельс: чем больше ложь, тем охотнее в нее верят! Ты что-то имеешь против нашего доктора Геббельса?

– Нет, нет, что ты! Конечно, нет! Я с ним даже не знакома!

– Тогда – «Адлон»! Вот увидишь, как нам там все обрадуются! И знаешь, Рути, меня только что птичка клюнула в глаз! Пусть это будет наш с тобой подарок фюреру к его 54-летию! А то венок с надписью как-то… преждевременно. Как ты считаешь?

До позднего вечера подружки обесцвечивались перекисью и перекрашивались в ярких блондинок. Для этого Лотта даже осталась ночевать в доме Рут.

Утром, после долгих колебаний, они все же рискнули глянуться в зеркало. Потом друг на друга. Потом снова в зеркало. В итоге они пришли к выводу, что результат превзошел все ожидания. Из двух очаровательных брюнеток они за ночь превратились в двух не менее очаровательных блондинок, настолько похожих на ариек, что, как не без гордости сострила Лотта: можно даже не креститься.

По этому случаю фройляйн решили до салона красоты в центре города доехать на трамвае. Собственно, решила все, как всегда, Лотта. Рут долго колебалась, стоит ли брать на душу еще один грех. Первым, по ее мнению, было их чудесное преображение: грех одинаково непростительный, как с точки зрения иудаизма, так и национал-социализма. На что Лотта безапелляционно возразила, что одним грехом больше, одним меньше – грешить так грешить!