– Лотти, но у нас, кажется, уже нет ни пфеннига!

– Дааа… кажется, нет! – печально вздохнула Лотта. – Как жаль! Но, шатц, прошу тебя, не будем о грустном!

20 января сорок второго года к роскошной, похожей на маленький царский дворец, вилле в берлинском пригороде Гроссен-Ванзее один за другим подкатывали черные, сверкающие дорогим лаком лимузины.

Вилла, построенная еще в четырнадцатом году известным архитектором по заказу бизнесмена Марлиера, после разорения хозяина была куплена крупным промышленником Фридрихом Мино, страстным поклонником нацистов и одним из финансистов Гитлера.

Несмотря на это, в тридцать восьмом Мино был посажен в тюрьму за чудовищные махинации и обман Берлинской Газовой компании. К несчастью богача, в сороковом его вилла приглянулась гестапо, и Мино уже за решеткой продал ее эсэсовскому фонду «Нордхаф» – личному финансовому институту шефа Главного управления имперской безопасности (РСХА) Гейдриха. По иронии судьбы СС рассчитались с узником по рыночным ценам. Тот получил почти два миллиона рейхсмарок, но на волю отпущен не был.

И с тех пор ванзейская вилла – гостевой дом для иногородних офицеров СС высшего ранга. Согласно вкусу обергруппенфюрера СС Гейдриха в особняке появляются гобелены и бильярд. Но в остальном ничего не меняется: те же тяжеленные дубовые двери, та же грациозно изогнутая лестница, те же белокаменные львы у входа, то же волшебное озеро Ванзее. Гейдрих любил старинный стиль и комфорт и не любил тех, кто его нарушал.

Сказывалось солидное воспитание. Он, как и его кумир Геринг, из респектабельной семьи, сын директора консерватории, недурно музицировал на скрипке. Он единственный, кто в нацистской Германии мог позволить себе играть для души запрещенный вальс Мендельсона. Как и Геринг – летчик-истребитель.

Гейдрих – статен, атлетически сложен, росл, голубоглаз и белокур, с небольшой рыжинкой в гладкой жестковатой шевелюре, разделенной тончайшим пробором посредине, вышколен до предела, и при этом по-садистски жесток, даже на фоне окружавших его палачей из гестапо – настоящий «непорочный архангел СС».

В раскосых глазах нечто монгольское или гуннское. Но это – едва заметно.

Вот, скажем, Эйхман гордится своим сходством с фюрером! А как же иначе: оба из австрийского городка Линц, оба учились в одной и той же гимназии, и ко всему, оба – Адольфы! Кажется, в детстве обоих мальчишки поддразнивали «жидками» – за темные волосы и карие глаза. Но все, кто дразнил или об этом знал, давно в могиле.

Адольф Эйхман всего-навсего – оберштурмбаннфюрер СС, подчинен шефу гестапо Мюллеру. И при всем при том – человек Гиммлера и самого Гитлера! Точно так же, как обергруппенфюрер СС, глава РСХА Гейдрих подчинен рейхсфюреру СС Гиммлеру, но при всем при том – человек рейхсмаршала Геринга.

Неисповедимы пути Третьего Рейха. И только смерть порой обнажает истинное положение в нем той или иной персоны.

Но что же общего у человека Гитлера и Гиммлера Адольфа Эйхмана и человека Геринга Рейхарда Гейдриха? Что привело их обоих в этот солнечный зимний день на правах хозяев на виллу в Ванзее задолго до приезда гостей в черных лаковых лимузинах?

Каждый из них в обход своих основных начальников получил один и тот же приказ: разработать необходимые меры для «окончательного решения еврейского вопроса». И значение этого вопроса для фюрера и всего Третьего Рейха так же неоднозначно и скрыто от посторонних глаз, как и истинное положение в нацистской иерархии Эйхмана и Гейдриха.

Это – вопрос вопросов, вопрос стратегический и даже сакральный. И решение его – вызов беспощадной судьбе и победа над нею.

Фюрер побаивается и уважает англосаксов, втайне презирает своих союзников – итальянцев и испанцев, ненавидит и презирает славян, презирает цыган, но боится, презирает и ненавидит одновременно только евреев. Он страстно желает союза с Англией и Америкой, не прочь примириться со Сталиным, но с евреями будет биться не на жизнь, а на смерть.

Вот почему встреча в Ванзее, назначенная на 7 декабря и не состоявшаяся из-за нападения японцев на Перл-Харбор и объявления Германией в связи с этим войны США, не отменяется. Она лишь переносится на 20 января. Потому что фюрер не представляет себе окончательной победы над всем миром без победы над мировым еврейством, и прежде всего еврейством США, которое, по его убеждению, с Манхеттена манипулирует этой великой страной. Но до евреев США пока не дотянуться, а евреи покоренной Европы – под рукой.

Патологическая привязанность Гитлера к евреям не находит полного понимания ни в среде промышленных магнатов, ни в офицерстве вермахта, ни даже среди его ближайших сподвижников.

Так, еще в тридцать восьмом тогдашний президент Рейхсбанка и министр финансов Ялмар Шахт жаловался американскому атташе, что фюрер своей недальновидной политикой в отношении евреев ведет Германию к полной экономической и политической изоляции. Он просил атташе поспособствовать Рейху в плане получения в США новых кредитов. На что тот резонно возразил, что дело это безнадежное, так как большинство американских банков в руках тех самых евреев, против которых Гитлер объявил крестовый поход. Шахт только тяжко вздохнул.

Офицеры же вермахта в узком кругу открыто говорили, что если евреи действительно столь могущественны, как их представляет фюрер, то не разумнее ли было вступить с ними в союз, а не делать их злейшими врагами Рейха.

И, наконец, даже такие виднейшие наци, как рейхсмаршал Геринг, не позволяли гестаповцам арестовывать своих офицеров откровенно неарийской крови. Таких, правда, было немного, но они были!

Но… «эта свинья всегда в выигрыше!» – говорил среди своих адмирал Канарис, имея в виду Гитлера. А шеф генерального штаба Гальдер в своем дневнике был еще откровенней: «Наступил день кризиса, но я решил подчиниться этому удачливому безумцу!»

Вопреки всему, Гитлер получил карт-бланш и выслеживал евреев по всей Европе, как одноногий капитан Ахав в погоне по всему миру за гигантским белым китом Моби Диком, давным-давно отгрызшим ему ногу. Это уже была ни на что не похожая кровавая вендетта, настолько же беспощадная, насколько и бессмысленная. И конец у нее, как и у капитана Ахава, мог быть только один: безумие и бесславная гибель.

Но в тот ярчайший январский день у затянутого тончайшим льдом озера у входа в белоснежную виллу, прикупленную гестапо на деньги затравленных и изгнанных евреев, до безумия и гибели было еще далеко. И точно так же, как одноногий, одержимый мрачной идеей капитан Ахав собирает у прибитого им к мачте золотого дублона своих лучших гарпунеров и заставляет их поклясться на крови, что нет у них более лютого врага, чем Моби Дик, и убийство его – единственная цель в их жизни, так и «фюрер всех немцев» собирает на этой вилле отборнейших нацистов, чтобы принять план, выполнив который, каждый их них перестанет быть человеком, обречет себя на безумие и верную позорную гибель.

На конференцию по «окончательному решению» прибыло двенадцать человек. Плюс трое хозяев – Гейдрих, Мюллер и Эйхман.

Задумывался ли Гейдрих о символичности цифры 12? В отличие от своего непосредственного начальника Гиммлера, он не был помешан на культе древних германцев. Знал ли он о том, что именно столько благородных рыцарей собирал в первом тысячелетии нашей эры за полумифическим круглым столом полумифический кельтский король Артур, и придавал ли значение тому, что именно 12 высших иерархов «Черного ордена» СС съезжались в гиммлеровский Чертог смерти в замке Вевельсбург, где тринадцатым был сам магистр ордена Гиммлер? Или число приглашенных на виллу в Ванзее было абсолютно произвольным?

Случайной ли была ошибка, допущенная Эйхманом в приглашениях, где вместо адреса гостевой виллы в Гроссен-Ванзее был указан адрес особняка Центрального бюро Интерпола?

Как бы то ни было, но именно двенадцать не самых высокопоставленных персон Третьего Рейха собрались на вилле Гроссен-Ванзее для «окончательного решения еврейского вопроса» не на словах, а на деле. Потому что на словах этот вопрос был решен фюрером еще в его катехизисе национал-социализма «Майн кампф».