Митинг широко рекламировался, и никакие зенитки и самолеты Геринга, стянутые в этот день со всех концов страны, не спасли бы Шпортпаласт от прямого попадания тысячевосьмисоткилограммовых бомб – Wohnblockknacker – как не спасли они в ночь со второго на третье марта ни знаменитый кафедральный собор Святого Хервига, построенный еще в 18 веке, ни зрительный зал Фармакологического института Берлинского университета.

Но то ли высшие силы, обрекшие Гитлера на поражение под Сталинградом, на этот раз были к нему благосклонны, то ли в недрах английского руководства «дали добро» на проведение этого несусветного шабаша… Как бы то ни было, судьбоносный митинг состоялся.

Когда Геббельс в блестящей форме гауляйтера Берлина, слегка приволакивая больную ногу, пошел к трибуне, перед ним, то вздыбливаясь, то проваливаясь в бездну, бушевала материя в ее первозданном виде. Зал был непредсказуем, как сумасшедший с бритвой. Но одно Геббельс знал точно: в нем не было ни одного врага рода человеческого – ни одного еврея. И одно это уже окрыляло.

Как-то Фритцше спросил его: почему только евреи, по мнению шефа, являются врагами Рейха? Разве французы или русские менее опасны? Не раздумывая «маленький доктор» выпалил:

– И французы, и русские легко внушаемы. Они давно оказались бы под влиянием нашей пропаганды. Но только не евреи. Евреи – никогда.

На трибуне Геббельс чувствовал себя неуязвимым. Трибуна скрывала его мизерный рост и пораженную остеомиелитом левую ногу, возносила над толпой. На трибуне Геббельс был как на пьедестале. Его аскетическое лицо, темные пронзительные глаза, тщательно зачесанные назад каштановые волосы, на этот раз скрытые под форменной фуражкой, производили впечатление не только на женщин, которые находили Геббельса задумчиво-очаровательным.

Все это он отлично знал. За годы непрерывных выступлений перед орущей, беснующейся толпой, прежде враждебно-неуправляемой, а после прихода Гитлера к власти – дружественно-покорной, он досконально изучил не только ее, но и себя самого. Толпу он презирал, себя боготворил.

И сейчас, стоя на трибуне, в перекрестии трех гигантских свастик, прямо под транспарантом «Тотальная война – самая короткая война!», Геббельс ощущал себя древним германцем в Тевтобургском лесу, которого можно убить, но победить нельзя.

Он начал говорить, не дожидаясь тишины, под неистовые вопли, топот ног, спорадические всплески аплодисментов. Но его голос с мелодичным рейнским акцентом, усиленный множеством динамиков, разбросанных под крышей зала, был слышен и сквозь рев толпы. И те, кто уже слышал его не раз, удивленно переглядывались. Это был совсем другой Геббельс. Это был не его яркий, четкий, проникновенный голос, и то, что он говорил, отличалось от прежних умных, красиво уложенных фраз.

На трибуне стоял спокойный, умудренный жизнью человек, пришедший поговорить по душам с соотечественниками. Им казалось, что Геббельсу глубоко наплевать, будут ему аплодировать или нет. И когда он сказал: «Сталинград был и остается тревожным знаком судьбы германскому народу!» – в зале наступила тишина.

Геббельс признал катастрофу немецкой армии под Сталинградом. Слушая его, немцы впервые начали понимать, что «Дранг нах Остен!» – не шокирующее театрализованное представление, а битва не на жизнь, а на смерть. Он не стал жалеть нежные чувства своих слушателей, когда безо всякого пафоса, сухо, почти протокольно констатировал «серьезный военный кризис на Востоке».

– Всему виной дьявольские происки злобных еврейских сил, – убежденно заявил он, понизив голос до зловещего шепота. – Это они вознамерились поссорить Германию со всем миром.

С этим в переполненном нацистами Шпортпаласте были согласны все без исключения. Бесспорным казалось и то, что после Сталинграда опасность расползания большевизма стала близка как никогда. И только вермахт может воздвигнуть надежную преграду на его пути.

– Если вермахт не остановит большевиков, – все яростней взывал к нации Геббельс, – если этого не сделает германский народ, то вскоре весь мир окажется под их железной пятой! Решается судьба всей западной цивилизации, чья история насчитывает две тысячи лет.

Геббельс не был актером. Он не искал в зале одно-единственное лицо с глазами полными слез и доверия к его словам. Вся публика, сидящая и стоящая перед ним, была для него не то чтобы на одно лицо, а вообще безлика. Он не жалел ее и не искал ее сочувствия. Он вбивал в эту безликую массу то, что в этот момент считал самым важным для спасения Рейха. И пусть в этот миг во всей Германии только Гитлер и он до конца понимали чудовищный смысл сказанного: долг женщины – рожать солдат, а мужчин – убивать их, воюя! Не задумываясь и не рассуждая! И, конечно, без лишних вопросов!

«Маленький доктор» и не пытался утешить народ спасительными иллюзиями. Зачем? Иллюзии – удел побежденных. А немцы еще не побеждены! Они должны победить. Любой ценой.

– Германская нация лишь недавно вступила в войну, и ей еще не привычны выпавшие на ее долю лишения, – маленькая ладонь Геббельса сжалась в кулак, – однако от нее требуется не так уж и много жертв, если сравнить их со страданиями… – Рейхсминистр на секунду нахмурил брови, как будто вспоминая, о чьих страданиях идет речь. – …со страданиями русских под ужасным гнетом ГПУ!

После этих слов даже самому трусливому стало ясно, что все будущие страдания тотальной войны – ничто по сравнению с ужасными застенками ГПУ, которое своих превращает в лагерную пыль, а чужих – просто в ничто.

И вот, когда всем все стало предельно ясно и аплодисменты взрывались как детонирующие снаряды, Геббельс обратился к залу с десятью вопросами, от которых кровь в жилах закипала и начинала испаряться, а ответ на которые по природе вещей мог быть только один: «Да!» Потому что сказать «нет» после часовой речи рейхсминистра могли либо отъявленные враги рода человеческого, либо кандидаты в психушку. Но такими, по мнению Геббельса, могли быть только евреи. А разве в Шпортпаласте в этот знаменательный день был хоть один еврей? Упаси бог!

Целый час задавал Геббельс свои десять вопросов, через слово прерываемый обезумевшей толпой. И когда в конце концов он, как вошедший в транс шаман, вскинув обе руки вверх, крикнул: «Ihr wollt total Krieg?», лавиноподобное «Jаааааааааааааа-аа!!!» вернулось в ответ.

Трижды повторял Геббельс свой сакраментальный вопрос к нации. И нация, в лице отъявленных головорезов и мерзавцев, собранных в Шпортпаласте со всех концов Германии, как стадо взбесившихся слонов, захлебываясь от восторга, орала: «Jaaaaaaaaaaaaaaaa!»

– Sieg heil! Sieg heil! Sieg heil!!!

Геббельса подхватили на руки и через весь зал на вытянутых руках, как священный Грааль, понесли к выходу, до самой двери его бронированного «Мерседеса», подарка фюрера.

Дома его торжественно встречали Магда и несколько ближайших сотрудников. Обессиленный и оглушенный, он, как перед смертью, хрипло прошептал:

– Невероятное, кошмарное безумие! Если бы я приказал им броситься из окна, они бы даже не задумались!

Перед самым сном, когда в доме все стихло и опустело, Геббельс разделся и, перед тем как лечь в постель, встал на весы. За вечер он похудел на семь фунтов!

Сколько седых волос стоила ему речь в Шпортпаласте – история умалчивает.

– Халле, Рут!

– Халле, халле, Лоттхен! Ты сегодня опять раньше меня! И как только тебе это удается!

– Это все потому, шетцхен, что ты живешь от больницы за два дома, а я – за пять километров.

Рут недоверчиво посмотрела на подругу:

– Ты меня все время разыгрываешь, Лотти! Как можно жить за пять километров и никогда не опаздывать на работу! Вот если бы ты жила за восемь! Тем, кто живет за восемь, разрешено ездить на трамвае и метро. А до восьми – только пешком. Бедная, бедная Лотти!

– А кто тебе сказал, шетцхен, что я хожу пешком?! Пусть ходят пешком те, кто все это для нас понапридумывал! Ну ты же понимаешь, солнышко, о ком я!