Глядя на Мюллера, Эйхман нервно захихикал.

Гауляйтеру Берлина и министру пропаганды Третьего Рейха в эту ночь решительно не спалось. Так было всегда, когда им овладевала новая суперидея, или просто мысль, или даже смутный намек на мысль.

Сейчас все началось с намека, с легкого холодка в груди, от которого перехватывало дух. Сразу же после проклятого Сталинграда, перед выступлением в Шпортпаласте, Геббельс уже вовсю думал об этом. Намек растревожил душу. А когда стоял на трибуне, уже созревшая мысль то мешала ему сосредоточиться, то поражала безумным восторгом.

Но только на следующее утро Геббельс смог убежденно воскликнуть:

– А ведь это идея, черт возьми!

Но делиться ею сразу ни с кем не стал. Даже с верным Фритцше. Что-то не срасталось, грозило непредсказуемыми последствиями, а порой и вовсе великая идея казалась жалкой химерой.

На завтра была назначена решающая встреча с фюрером. Геббельс нервничал и ерзал в постели. Можно было принять снотворное, но завтра нужна свежая голова, а после снотворного Геббельса мутило и ухудшалось зрение. Геббельс, как и фюрер, был близорук. Но, как и тот, только в абсолютном одиночестве позволял себе читать в очках. Поэтому все доклады для него печатались тройным по размеру шрифтом.

Ворочаясь с боку на бок, рейхсминистр вспомнил совет своего домашнего доктора:

– Лучшее средство от бессонницы – смена положения в пространстве. Нужно просто встать с кровати, походить по квартире, заняться каким-нибудь пустяковым делом и, главное, стараться ни о чем не думать. А через полчаса снова лечь в постель и плотно закрыть глаза. Сон придет сам собой!

– А если не придет? – допытывался скептичный Геббельс. – Что тогда?

– Тогда остается только молиться! – развел руками лейб-эскулап.

– Вы полагаете, это поможет?

– О! Об этом вам лучше спросить вашего пастора!

Тогда при слове «пастор» Геббельс только безнадежно махнул рукой. В далеком детстве его мать, видя пристрастие своего обиженного природой сына к чтению книг, решила, что Йозеф должен непременно стать священником, а еще лучше – епископом.

Через друзей она познакомилась с одним из руководителей Католического общества Альберта Великого. Священник был поражен познаниями юного Геббельса. Беседа продолжалась несколько часов, и под конец святой отец знал о юноше почти все.

– Мой юный друг, – с грустью сказал он, – мне очень жаль, но ты не веришь в Господа.

С годами и сам Геббельс понял, что молитва никогда не станет ему утешением и… средством от бессонницы.

Встав с кровати и накинув на плечи ночной бархатный халат, Геббельс шаркающей походкой – ночью притворяться героем было просто не перед кем – миновал двери апартаментов Магды и спустился на первый этаж.

Мягчайший свет не гаснущих всю ночь светильников хорошо освещал дорогу, но не будоражил души. На всех этажах приобретенного в сороковом старинного особняка на Герман-Геринг-штрассе недалеко от Бранденбургских ворот пол был устлан толстыми, мягкими коврами, а стены оббиты бархатом и шелком. Даже днем в доме стояла непуганая тишина: ни голосов, ни шагов. Двери закрывались бесшумно, телефонные аппараты – по одному в каждой комнате – вместо звонка издавали лишь приятное уху жужжание.

Прислуге строжайше указывалось не попадаться на глаза хозяину. Собственно, это было в ее же интересах: Геббельс не любил незапланированные встречи и к нарушителям мог быть безжалостным. В своем доме он не общался ни с кем, кроме родных, ближайших помощников, чьи кабинеты находились рядом с его спальней, и дворецкого, прислуживающего за столом.

Свой дом Геббельс полюбил сразу и на всю жизнь, точно так же, как свое министерство пропаганды, до которого было минуты две на автомобиле. Перестройка особняка обошлась ему в два с половиной миллиона рейхсмарок, но зато теперь он чувствовал себя в нем как барон в своей родовой резиденции. Оператор его домашнего коммутатора так просто и отвечал на звонки: «Резиденция!»

Особняк Геббельса ничем не напоминал поистине царские дворцы Геринга и Риббентропа, но обставлен был со вкусом и отражал характер его владельца: изысканная строгость во всем.

Спустившись на первый этаж, Геббельс решил, что положение в пространстве он сменил кардинально, заниматься пустяками даже ночью считал ниже своего достоинства, а ни о чем не думать просто был не в состоянии.

Мысль о предстоящей завтра встрече с Гитлером и на первом этаже не выходила из головы. Он знал, что многие в руководстве Рейха против его радикализма в «окончательном решении еврейского вопроса», а если посмотреть шире – против него самого.

Особенно пагубно, по мнению Геббельса, влиял на фюрера министр вооружений Шпеер. Он считал, что ликвидация евреев, тем более работающих на оборонных предприятиях, нанесет катастрофический урон экономике Германии! За подобную ересь Гитлер приказал бы расстрелять любого, но не Шпеера.

Так вот завтра на встрече с Гитлером Геббельс и намерен был дать Шпееру и таким, как он, псевдопрагматикам последний и решительный бой!

Евреи! Евреи! Ему все время говорят, что евреи тоже люди! Когда Геббельс думал о евреях, у него перехватывало дыхание и взгляд словно парализовывало от ненависти.

Он машинально ковылял по мягким, как сдобное тесто, коврам, пока наконец незаметно для себя не оказался в домашнем театре, сел в переднем ряду в кресло и тем же парализованным ненавистью взглядом уставился на невидимую в темноте сцену.

– Шайсе! Шайсе! Шайсе! – сам себе глухо крикнул он. – Кто спорит! Они такие же люди, как воры, насильники и сводники! Все они – тоже люди!

Ему вспомнилось, как Штрассер, многие годы – второй человек в партии после Гитлера, его, Йозефа, первый покровитель и наставник, под конец стал распускать слухи, что в жилах Геббельса течет еврейская кровь, и доказательство тому – его врожденное увечье, кривая нога и так далее. К тому времени Штрассер уже не мог питать к своему питомцу нежных чувств, проще говоря, они давно стали врагами, а если совсем коротко – Гитлер и Геббельс уже оплатили его преждевременные похороны, и он об этом хорошо знал!

Но при чем тут – Геббельс-еврей?! Ведь это форменная чушь! Кто бы в это поверил? И никто и не поверил!

Геббельс знал, что Эрих Кох как-то сравнил его с Талейраном. Тот тоже прихрамывал и одного за другим предавал своих сюзеренов. Это уже был прямой намек, что и Геббельс рано или поздно предаст своего фюрера.

Кажется, кто-то окрестил его Мефистофелем, дьяволом, который в немецкой мифологии был козлоногим. Сравнение с Мефистофелем Геббельсу даже льстило.

Но евреем его назвал только Штрассер, отлично знающий, что Геббельс никакой не еврей!

Но только сейчас, в темном зале своего домашнего театра, министра пропаганды и гауляйтера Берлина осенило! Бедный, уже обреченный на смерть, Штрассер назвал его евреем просто потому, что хотел смертельно оскорбить, а ничего более омерзительного, чем еврей, он себе даже представить не мог! Это было хуже козлоногого дьявола, хуже педераста и ассенизатора! О, у Штрассера были все основания так ненавидеть Геббельса!

Но и сами немцы вызывали у Геббельса крайне противоречивые чувства. От откровенного презрения, подхваченного им у своего первого идейного вдохновителя, некоего Флисгеса, его дружка по студенческой скамье, тяжелораненого ветерана войны, безумно храброго в бою и вполне заурядного во всем, кроме политики, до слепого восторга – от Достоевского.

Флисгес убеждал Геббельса, что немцы глупы, напрочь лишены здравого смысла и, по сути, мало чем отличаются от своих предков из Тевтобургского леса.

Достоевский же, напротив, называл их «великой, гордой и особой нацией». В каком смысле особой, Геббельс понял только, когда близко сошелся с Гитлером. Так вот: особой – в смысле предназначения. И все зависит от того, сумеют ли они исполнить возложенную на них судьбой миссию. Если сумеют, то прав был гениальный Достоевский. Если нет – амбициозная посредственность Флисгес.