— Ты еще слишком слаба, — прошептал Марк. — Милая моя, Клая, скажи, это он сделал? ОН?

— Кто — он? — не поняла девушка.

— Клод? Прошу, скажи мне правду. Если это и впрямь он, то я… Я…

— И что же ты сделаешь? — Клаудия шевелила одними губами, но Марку почудился ее насмешливый тон. Все внутри него всполохнуло.

— Я! — замахнулся было он, резко вскочив на ноги. Все внутри кричало: «Я убью его!», но язык будто связался в узел, и слова так и не вылетели. — Я…

Клаудия улыбнулась одними уголками губ. На какой-то миг Марку показалось, что он наконец-то видит в ее глазах смесь симпатии и благодарности, но взгляд тут же снова стал непроницаем. Она закрыла глаза, и как-то вся обмякла.

— Что с тобой? — сам не свой закричал Марк. — Не смей уйти от меня, слышишь? Клая!

Минутная стрелка со скрипом сдвинулась, и Клаудия застонала. Все шестеренки часового механизма начали неистового вращаться, а стон девушки перешел в пронзительный крик. Она схватилась за голову и уперлась затылком в стену, будто хотела продавить кирпичную кладку башни или расплющить собственный череп. Марк в ужасе смотрел на нее, но не мог ни пошевелиться, ни вскрикнуть, а за его спиной буйствовал механизм: от него уже исходило слабое золотистое сияние.

Внезапно все прекратилось. Клаудия еще кричала, но уже тише, а Марк, выйдя из оцепенения, бросился к ней и обнял — на этот раз она не сопротивлялась. Крики начали затихать, переходя в слабые стоны, а потом и вовсе смолкли. Марк ощутил, как Клаудия привалилась к его груди всем телом, голова ее безвольно опустилась набок — она снова потеряла сознание.

Страх уступил место злобе. Осторожно прислонив девушку к стене, Марк опять подошел к механизму и достал ключ. Решимость переполняла его, хотя в голове еще вертелись слова Клаудии: «Они никогда не пойдут назад». Он провел израненной ладонью по стене слева от себя и там проступила небольшая замочная скважина. Ключ легко вошел в ее пазы, но тут Марк будто бы весь оцепенел. Пальцы сами собой разжались, а стена снова приобрела первоначальный вид.

Пораженный, он против воли повернул голову, будто им управляли, как марионеткой. Рядом с бессознательной Клаудией стояла женщина в белом платье. Хотя света было немного, Марк видел, как она вся просвечивает, будто была соткана из тумана. Он хотел спросить, кто она, что тут делает, но не мог даже самостоятельно моргнуть.

— Я же сказала, не надо этого делать, — прошипела женщина. Лицо ее наполовину закрывали спутанные темные волосы, но движение ярко-красных губ Марк видел отчетливо. — Дважды часы не остановить, взбалмошный нахальный мальчишка.

Миг — и Марк уже летит в белом вихре куда-то вниз, или вверх, или все еще стоит на месте — он не мог понять. Все еще обездвиженный, он вдруг мысленно увидел самого себя, только куда меньше, стоящего перед высокой белой башней, которую венчали огромные часы. За руку его держала красивая рыжеволосая женщина, лица которой он не видел.

— Этот механизм сделал еще твой прадед, — ласково сказал она, указывая вверх, но яркое солнце слепило глаза. — Смотри, видишь эти фигуры на башне? Рыба, орел и лис — хранители города, которые защищают нас от зла.

Стрелки сошлись в верхней точке, и часы начали отбивать полдень. Окошко над циферблатом открылось, выпуская небольшую птичку, которую принялись ловить хранители города.

— Почему они ее никак не поймают? — спросил маленький Марк.

— Потому что это само время. Оно стремительно, как птица, и так же неуловимо.

— Но это ведь прадедушка сделал часы! — не успокаивался Марк. — Разве он не поймал время?

Женщина опустилась перед Марком на корточки, и он увидел перед собой красивое лицо с высокими точеными скулами, острым подбородком и печальными голубыми глазами.

— Он рассказывал мне, что один раз в вечность часы можно остановить, — сказала она негромко, будто делилась огромной тайной. — Для этого есть ключ, который хранится у твоего отца — только тот, в ком течет кровь наследника де Монтрев, сможет остановить время.

— И ключ хранится у папы? — восхищенным шепотом спросил Марк.

Мать торжественно кивнула.

— Пока этот ключ принадлежит нашей семье, городу ничего не грозит.

— Поэтому папа — мэр?

— Да, дорогой, — женщина поднялась, отряхивая подол платья и пропадая в сияющем свете. — Поэтому наш папа — мэр.

Картинка резко переменилась: краски сгустились, и вместо площади Марк уже видел до боли знакомую гостиную старого особняка де Монтрев. Тогда дом еще был богатым и презентабельным поместьем, а не кучкой развалин, да и сама гостиная еще не обветшала. Вместо плесени стены украшали гобелены и семейные портреты, полы были целыми и покрыты дубовым паркетом. Отец стоял в самом верху мраморной лестницы, отчего всю его фигуру будто обволакивал сумрак. Марк прятался за платьем матери и слышал лишь его голос.

— Как ты могла оскорбить мое имя? Мою семью? Я столько дал тебе!

Мать стояла, понурив голову. Высокая фигура ее будто стремилась уменьшиться, сжаться, и Марк вместе с ней хотел свернуться в клубок и зажмуриться, будто им грозило что-то страшное и неминуемое.

— Неблагодарная женщина! Ты же была никем! Дочь горничной — чуть лучше, чем дворовая девка!

Последние слова он будто бы выплюнул, и мать вздрогнула всем телом, как будто ее ударили. Он вдруг распрямилась и резко подняла голову.

— Не смей так говорить, — тихо, но твердо сказала она. Воздух вокруг нее будто сковало льдом, а Марку захотелось забиться куда-то подальше. Он еще никогда не видел мать разгневанной. — Не смей оскорблять мою мать!

Голос ее повис звенящим эхом под сводами дома. Все вокруг будто замерло, и Марку вдруг пришла мысль о часах: а не могут ли они сами остановиться? Или того лучше — пойти назад? И всей этой сцены попросту бы не было! Радость, охватившая его, вмиг померкла, потому что отец вдруг завопил:

— Убирайся отсюда немедленно! И бастарда своего забери! Он мне никто, поняла! Никто!

Резко развернувшись, мать схватила Марка за руку, больно впившись ногтями в запястье, и поволокла за собой на улицу. Снаружи серое небо отливало свинцом, холодными плетьми хлестал дождь. На подъездной дорожке их уже ждала телега, запряженная клячей. Марк замер на крыльце и во все глаза уставился на телегу. Жгучее чувство стыда сковало внутренности.

— Мы что, должны ехать на этом?

Мать, будто и не заметившая его заминки, гордо подошла к телеге и уселась на козлы. Платье ее уже наполовину промокло, длинные волосы нещадно трепал ветер. Она повернулась лицом к дому. Затем строго посмотрела на сына, и тот понял, что его мнение мало кого волнует. Сбежав со ступенек, он забрался на место рядом с матерью и оглянулся на поклажу: холщовые мешки лежали на пожухлой соломе, а среди них валялось несколько книг и кое-что из кухонной утвари. О материнских драгоценностях не было и речи, равно как и об игрушках Марка. Мальчик почувствовал, как по спине побежали мурашки. Он повернулся к дому и привычным взглядом скользнул по окнам второго этажа — там, из окна его комнаты, за ними следило чье-то бледное лицо. Показав ему язык, Марк прижался к матери.

— Они еще пожалеют об этом, — прошептал он.

Она не ответила.

Все снова переменилось. Теперь уже Марк, немного повзрослевший и явно обнищавший, судя по потрепанной одежде, среди ночи крался по проселочной дороге. Где-то лаяли собаки, а сам он только что нечаянно вспугнул ворону, разразившуюся громким пронзительным карканьем. Марк испуганно отпрянул и поспешил спрятаться за ближайший фонарь, но никто на улице так и не появился. Глубоко вздохнув и посчитав про себя до пяти, он двинулся дальше.

Особняк Марк знал как свои пять пальцев: все входы и выходы он обследовал, едва научился ходить. Часто по ночам, когда ему не спалось, он убегал из дома на улицу, чтобы поваляться на берегу пруда в тени развесистой ивы и полюбоваться звездами. Ни разу его не поймали, чем он очень гордился. Но много ли изменилось за время его отсутствия?