Клодин попыталась вспомнить — вот они поднимаются… Томми приподнимает ленту, чтобы ей удобнее было пролезть. А на обратном пути…
— Нет, — воскликнула она. — Нет, стойка была сдвинута, так что я не полезла под ленту, а прошла сбоку!
— Вы уверены?
— Да!
— Спасибо, Клодин, вы мне очень помогли. Не буду больше вам мешать — выздоравливайте!
Перед тем, как позвонить Ришару, Клодин перебралась из кресла на кровать, поставила на тумбочку еще чашку кипятка с медом — пока она поговорит, как раз остынет — и лишь после этого, откинувшись на подушку, набрала номер.
— Привет — отозвался знакомый голос. — Ты чего не звонишь?
— Я когда пришла, сразу вырубилась; только недавно проснулась, — честно объяснила Клодин. — Слушай, Ришар — у меня акцент есть?
— Какой еще акцент?
— Не знаю. Мне сказали, что у меня есть акцент…
— А ты знаешь, — чуть помедлив, с легким удивлением протянул он, — ведь действительно… я только сейчас обратил внимание. Четыре года назад, когда мы познакомились, ты говорила отрывисто, как все американки — а теперь у тебя выговор стал куда мягче и четче. То есть если бы я не знал тебя, то принял бы скорее за англичанку, чем за американку.
— Ну спасибо, — буркнула Клодин, сама не зная, почему ее так расстроило это известие.
— Ну пожалуйста. Как ты себя чувствуешь?
— Состояние средней паршивости. Температура, горло — всего понемножку.
— Да, я слышу, ты здорово хрипишь. Попроси мужа сделать тебе чай с мятой.
— Я свои лекарства у тебя не забыла случайно?
— Нет, ты их в сумку положила.
— Ладно, — вздохнула Клодин, — мне тяжело разговаривать. Пойду болеть дальше. Пока!
«Попроси мужа сделать чай!» Как же — разбежался он! «Вне зоны приема!» — повторила она самой себе и саркастически скривилась.
Оставался последний звонок — маме. Перед тем, как позвонить, Клодин выпила полчашки воды с медом. Бесполезно — маму обмануть было невозможно.
— Ты что — простужена? — спросила она сразу. — Чего у тебя голос такой?!
— Да, чего-то простыла.
— Пусть Томми сделает тебе чай с медом! (Да что они все, сговорились?!) Ах да, он же на маневрах! — это было произнесено таким тоном, словно будь он здесь, Клодин бы ни за что не заболела. — Ну, сделай тогда сама.
Следующие четверть часа занял мамин отчет о том, как Даффи провел день. С утра он вместе с дедушкой (то есть папой Клодин) посетил сарай, переделанный под мастерскую. Утащил тиски — прижимая к груди и пыхтя (шутка ли сказать — почти десять фунтов!) отнес их в заросли малины и попытался разобрать. Ничего не вышло, зато сорок минут в доме царила тишина. Еще он играл с соседской девочкой, подарил ей утащенную на кухне чайную ложку, ел творожную запеканку и спал в гамаке…
В какой-то момент, слушая, Клодин закрыла глаза — так было легче.
— Ты что, заснула там?! — тут же отреагировала мама.
— Нет, что ты!
— Что я, не слышу?! — несмотря на разделявшие их полторы тысячи миль, маму провести в очередной раз не удалось. — Ладно, иди, делай себе чай и ложись спать. Пока, целую!
Вспомнив слова Ришара, Клодин пошарила в сумке — действительно, лекарства были там. Она сунула в рот мятную пастилку, вытянулась на кровати и погасила свет — может, удастся заснуть.
Но сон не приходил. Вместо этого наступило то странное состояние, когда мозг, не в силах расслабиться и отрешиться от дневных забот, продолжает работать, выдергивая из памяти и перебирая обрывки случившегося за день.
Сдвинутая стойка… почему для Дженкинса это было важно? Может, потому, что именно этим путем пришел убийца? В самом деле — а как еще он мог появиться в кольцевом коридоре? Если бы Ришар кого-то встретил, спускаясь по лестнице, он бы, разумеется, об этом вспомнил. Разве что этот «кто-то» поднялся на третий этаж, пока они с Элен были на балконе… да нет, сомнительно: балкон совсем рядом с лестницей, они бы увидели мелькнувшую тень, тем более что целующиеся в «неположенном» месте парочки обычно держатся начеку.
Конечно, убийца мог уже находиться на третьем этаже, когда они пришли туда, а мог подняться наверх сразу после того, как Ришар вернулся в банкетный зал, но в воображении Клодин, словно кадры из триллера, замелькали другие картины…
…Часы бьют полночь. В полумраке по мраморной лестнице поднимается зловещая фигура в черном (почему-то представилось нечто вроде ниндзя, в обтягивающей одежде и с закрытым лицом). Отодвигает стойку и вступает на пустынный третий этаж (да, но какого черта его туда понесло?) Настороженно замирает, прислушиваясь к доносящимся из одной из комнат звукам (от этой мысли Клодин стало неловко) — и продолжает свой путь.
Но что это? — он останавливается! Впереди двое, мужчина и девушка — они поднимаются по лестнице, заходят на балкон; не видят его, зато он превосходно видит их; останавливается и ждет.
Проходит несколько минут. Ришар выходит с балкона и стремительно несется вниз (он всегда скачет через две ступеньки). И Элен остается одна…
Нет, что-то тут не складывается — преступник не мог знать, что Ришар уйдет! Но чего же он тогда ждал?
А если так? Черная фигура вновь пошла по коридору — и вновь остановилась, но на сей раз при виде выходящего с балкона Ришара. По мраморной лестнице гулко разносятся его шаги… все дальше, дальше. Преступник снова движется вперед — и натыкается на Элен.
Почему она не закричала, не попыталась убежать? Возможно, они знакомы — а может, этот человек выглядит совсем безобидным? Он говорит «Привет!» или, скажем, «Что такая красивая девушка здесь делает?», подходит к Элен вплотную — и внезапно хватает ее за горло (хотя нет, она тоже успевает что-то сказать, скорее всего, именно эту реплику они с Томми и слышали, направляясь к лестнице).
Хватает за горло, душит — она отбивается, во время борьбы они задевают металлическую стойку. Наконец девушка обвисает замертво. Преступник опускает ее на пол и… наотмашь бьет по лицу (хотя Клодин знала, что произойдет, но невольно вздрогнула). Еще раз и еще…
И опять-таки — почему вдруг?! Ни в одной газете восьмилетней давности не было написано, что он калечил своих жертв! Или, может, об этом не писали из сострадания к семьям погибших девушек?
Вопросы, вопросы… И ни на один из них пока нет ответа.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Из дневника Клодин Конвей: «Не люблю болеть! Унизительно зависеть от какого-то дурацкого насморка…»
Спала Клодин в ту ночь плохо.
Раз за разом ей снилось, что она бежит по темному пустому городу, освещенному редкими фонарями. Позади слышны шаги преследователя, а воздух вокруг горячий и густой, как сироп, и каждое движение дается с трудом. Убийца уже совсем рядом, накидывает ей на шею удавку — и душит, душит…
На этом месте она обычно просыпалась — кое-как осознавала, что рядом никого нет, а дышать трудно из-за насморка, делала пару глотков уже остывшей воды с медом и вновь откидывалась на подушку.
Засыпать не хотелось — ведь там, во сне, ее ждал убийца, но сил встать не было, а глаза закрывались сами, и в какой-то момент она снова оказывалась в жаркой и душной темноте, а позади гулко отдавались нагонявшие страх шаги…
Наконец, едва за окном забрезжил рассвет, Клодин собралась с силами и встала. Чувствовала она себя не лучше вчерашнего, даже хуже: горло болело зверски, а все тело было покрыто липким противным потом.
Постояв пару минут под теплым душем, она приняла лекарства и, закутавшись в теплый халат, вытянулась на кресле, надеясь, что рано или поздно они подействуют и ей станет легче.
Обычно по утрам она пила кофе — это подбадривало и придавало сил. Но сегодня кофе не хотелось категорически, до тошноты, а спорить с собственным организмом Клодин не собиралась — ему виднее.
Почти сразу снова навалился сон. Она попыталась бороться с ним, но глаза не открывались, словно кто-то положил на веки тяжелую горячую руку.
