Роковой перелесок всегда был зловещим местом, полным древнего зла. Тайный народец ненавидел его, но все же пробирался туда ради Тобо.

Их преданность парню казалась страшноватой, когда я долго думал об этом.

Громовол и Аркана поправлялись так же быстро, как и Тобо, — то есть поразительно быстро, но не по волшебству. Постигшее Громовола невезение не сбило с него спесь. Аркана, по понятным причинам, стала замкнутой.

Душелов волновала меня все больше и больше. Она не только не пошла на поправку, но еще больше ослабела. И теперь спускалась под горку по зловещей тропке, проложенной Седволом.

Многие высказывались за то, чтобы позволить ей спускаться туда и дальше, а заодно, может быть, подтолкнуть на ту же темную тропку и Громовола, пока он спит. К Аркане симпатий тоже никто не испытывал, хотя тайный народец оправдал ее во всем, кроме расчетливости и махинаций. Иногда, очень редко, мне даже становилось ее жаль.

Я помнил одиночество.

За исключением Громовола, с ней разговаривал только я. А от него она отворачивалась всякий раз, когда он открывал рот. Во время наших нелегких бесед с Арканой я пытался узнать побольше о ее родном мире и особенно о Хатоваре. Но ей почти нечего было рассказать. Она ничего не знала, в полной мере обладая характерным для молодости безразличием к прошлому.

Шукрат же всячески избегала Арканы. Ей буквально не терпелось приспособиться, стать частью этого мира. У меня возникло сильное ощущение, что у себя на родине она была чужой, изгоем — в отличие от Арканы, и это могло объяснить отношение Шукрат к ней.

Жизнь никогда не бывает похожа на канал, плавно текущий по прямому и предсказуемому руслу. Она скорее похожа на горный ручей, зигзагом стекающий по склону, ворочающий камни и иногда разливающийся сонной заводью, прежде чем сделать внезапный и бурный поворот.

Нечто в этом роде я высказал Госпоже и Шукрат, осматривая Тобо и проверяя, может ли он уже опираться на сломанную ногу. Сам он считал, что чувствует себя лучше, и становился все более непоседливым — обычно это является признаком, что пациенту и в самом деле стало лучше, но не настолько, насколько ему хочется верить. Мы находились в моем госпитале для особо важных персон, где лежали еще Душелов и Аркана. Шукрат разыгрывала спектакль, обхаживая Тобо и в упор не видя Аркану. Госпожа стояла на коленях возле койки сестры — обнимая ее за талию, неподвижная. Она стояла так уже почти час. Поначалу я думал, что она медитирует. Или впала в какое-то состояние вроде транса. Но потом я начал беспокоиться.

Женщины выглядели скорее как мать и дочь, а не сестры. Бедная Госпожа. В битвах со временем все люди обречены на поражение. А последние годы стали особенно немилостивы к моей любимой.

Теперь, когда мы стояли лагерем и нам нечем было заняться, кроме как ждать, когда поправятся раненые, Госпожа приходила к Душелову каждый день. А зачем — сама не могла объяснить.

Наконец она пришла в себя, обернулась и задала мучивший ее вопрос:

— Она умирает?

— Думаю, да, — признался я. — И я не знаю почему. Очень похоже на то, что погубило того молодого Ворошка. Понятия не имею, что тут можно сделать. Ревун тоже не знает. — Впрочем, вопящий колдун никогда не славился талантами целителя… Наверняка Гоблин с ней что-то сделал, но это не колдовство, — добавил я. — Во всяком случае, не такое, которое можно распознать. И не болезнь из тех, что мне доводилось наблюдать. — В большинстве армий от дизентерии солдат умирает больше, чем от руки врага. И я горжусь, что такого в моей армии не было никогда.

Госпожа кивнула и снова уставилась на сестру.

— Хотела бы я знать, что это. Тут поработал Гоблин. И нам нужно ее разбудить, чтобы выяснить причину, правда? — Она помолчала. — Ведь эта мелкая сволочь была рядом и тогда, когда заболел Седвод. Был?

— Увы, да. — Я передал Тобо заботам Шукрат. — Ты с ним полегче, девочка. Или нам придется поставить для вас отдельную палатку.

Тобо покраснел. Шукрат расплылась в улыбке. Я повернулся к Аркане:

— Ну, а ты уже готова снова начать карьеру танцовщицы?

— Для тебя в жизни нет ничего серьезного? Она застала меня врасплох. Меня редко обвиняют в таком преступлении, как легкомыслие.

— Абсолютно ничего. Никто из нас не выйдет из этого живым, так что лучше смеяться, пока можем. — Так обычно говорил Одноглазый. Я наклонился к ней и прошептал:

— Что, тебе уже с утра паршиво? Мне бы тоже так было на твоем месте. Сломанные кости не шутка. Уж я знаю. Сам несколько раз ломал. Но все же попробуй улыбнуться. Худшее для тебя уже позади.

В ответ она скривилась. Худшее все еще сидело у нее в голове. Она может никогда не выздороветь эмоционально. Ведь она выросла в таком месте и имела такое общественное положение, что никому и в голову не могло прийти, что с ней могут приключиться подобные ужасы.

— А ты посмотри на дело так, детка. Как бы плохо тебе ни было сейчас, всегда может стать хуже. Я долго тянул солдатскую лямку, и уж поверь — таков закон природы.

— Да как моя жизнь может стать еще хуже?

— А ты подумай. Ты могла остаться дома и там погибнуть. Или пройти через ад. Или стать пленницей, а не моей гостьей. А это означает, что каждый твой день мог стать таким же, как тот, когда ты пострадала. Многие наши парни до сих пор считают, что ты слишком легко отделалась. И это напомнило мне о другом законе природы. Едва ты покидаешь круг людей, согласных считать тебя не такой, как все, ты становишься обыкновенным человеком. Просто телом. А для женщины такая ситуация вряд ли приятна. По сути, здесь, где командуют женщины, тебе намного лучше, чем где бы то ни было.

Аркана ушла в себя, очевидно, решив, что я ей угрожаю. Но у меня и в мыслях такого не было. Я просто размышлял вслух. По-стариковски.

— Если тебе нужно на ком-то отыграться, — сказал я ей, — то поставь Громовола первым в списке.

— Она — единственная связь, которая у меня осталась, с большей частью моей жизни, — проговорила Госпожа. — И единственная связь с моей семьей.

Ручей делает внезапные повороты.

— Если Ты как-нибудь сумеешь ее спасти, то она, поправившись, первым делом постарается отрезать тебе ноги ниже колен и заставит плясать на обрубках.

Тобо хотел было что-то сказать, но я велел ему помолчать. Мы уже несколько раз обсуждали судьбу Душелова. И его мнение окрашено кровью.

— Знаю-знаю. Но всякий раз, когда я оглядываюсь вокруг, мне начинает казаться, что ушел кто-то еще и мы становимся все более чужими…

— Понимаю. Я сам перестал ориентироваться во времени после смерти Одноглазого. От моего прошлого ничего не осталось. — Последним напоминанием о нем стал Мурген. Мы с Госпожой избрали свой путь и теперь стали беженцами — бежали из своего места и времени. Впрочем, почему я так поздно этому удивляюсь? Ведь Отряд всегда был тем, чем остается, — сборищем утративших родину и надежду беглецов и изгоев.

Я вздохнул. Неужели я вскоре начну создавать другое прошлое в качестве душевной поддержки?

Я опустился на колени рядом с Госпожой.

— Думаю, она вряд ли протянет больше недели. Мне уже с трудом удается ее кормить. И еще труднее заставить ее удержать съеденное. Но я придумал, как оттянуть ее кончину. И может, даже поставить правильный диагноз.

Госпожа уставилась на меня так пристально, что я вздрогнул, припомнив старые времена, когда я был пленником Госпожи в ее Башне в Чарах, а она устремляла на меня Око Правды.

— Я слушаю.

Я заметил, что даже сейчас она далека от сестры. Всеми ее чувствами руководил эгоизм. Она хотела сохранить жизнь своей безумной сестрице, но исключительно для своей выгоды.

— Мы можем отвезти ее к Шевитье. Мы ведь знаем, что он может вылечить Ревуна…

— Это он сказал, что может. Сказал то, что мы хотели услышать.

И что хотел услышать Ревун. Меня-то здоровье этого огрызка не волновало. На мой взгляд, мир без него станет только лучше.