Куда бы она ни глядела, во взгляде ее отчетливо прочитывалось отчаяние.

Она даже утратила всякий интерес к своей внешности.

Я положил руку ей на плечо.

— Дорогая, я вернулся.

Она отреагировала не сразу. Но, узнав мой голос, резко отстранилась.

— Это сделал ты, — скорее размышляя вслух, чем действительно разговаривая со мной, сказала она. — Ты сделал что-то с Киной. — Лишь в этом «ты» я уловил человеческую эмоцию.

Я оглянулся на Аркану — она внимательно нас слушала. Наступил решающий момент.

— Я ее убил. Потому что нас к этому принудили. — Если в ней сохранилась частица богини, то мои слова должны были спровоцировать реакцию.

И я ее увидел. Но не физическую попытку отомстить, что я предпочел бы. Наверное, предпочел бы.

Она просто заплакала.

Я не стал напоминать ей о том, что ей было прекрасно известно, что этот день настанет. А вместо этого спросил:

— Как там Бубу? Как она это восприняла?

— Не знаю. Я ее не видела.

— Что? Ведь перед моим отлетом ты не хотела отойти от нее, даже чтобы поесть.

Плотину прорвало. Хлынули слезы. Она стала женщиной, какой я ее никогда прежде не видел, — распахнутой до самой глубины, словно лопнувший перезрелый фрукт.

— Я пыталась ее убить.

— Что? — не понял я. Она говорила очень тихо.

— Я пыталась ее убить, Костоправ! Пыталась убить собственную дочь! Пыталась изо всех сил и напрягая всю свою волю. Я приставила кинжал к ее сердцу! И убила бы, если бы мне что-то не помешало.

— Я знаю тебя. И знаю, что для этого у тебя имелась веская причина. Какая?

Госпожа заговорила. Взахлеб. Все, годами удерживаемое внутри, вырвалось потоком слов, сметающим на своем пути все преграды.

По времени это совпадало с моментом нападения на Кину. А охватившая Госпожу жажда убийства могла быть вызвана исходящим от Кины страхом. Он же мог вызвать и реакцию Бубу.

Госпожа еще долго всхлипывала. Я обнимал ее. И боялся за нее. Она погрузилась очень глубоко. А я был балластом почти на каждом футе ее пути вниз, во тьму.

Я ли во всем виноват? Или искрометность романтического лета юности, превратившегося в полную отчаяния дождливую осень старости?

Аркана — хорошая дочь. Она терпеливо стояла в сторонке, пережидая эту эмоциональную бурю. Она делала это ради меня, не нарушая своим вмешательством самые тяжелые минуты жизни моей жены. Когда мы вышли, я от души поблагодарил ее за это.

— Как думаешь, она сможет снова стать прежней? — спросила Аркана.

— Не знаю. Не знаю, как заставить ее захотеть этого. Если такое желание у нее появится, то мне уже не о чем будет беспокоиться. У нее железная воля, когда она хочет ее на что-то направить. А сейчас я буду лишь стараться любить ее и надеяться, что произойдет нечто такое, что зажжет в ней искорку надежды.

— Не знаю, смогла бы я смириться с тем, что полностью утратила магическую силу. Я даже могла бы покончить с собой.

— Девятьсот девяносто девять человек из тысячи живут всю жизнь, не имея и миллионной доли твоей силы. И ничего.

— Только потому, что они совершенно не представляют, чего лишены. Никто ведь не скорбит об утрате того, чего у него никогда не было.

На это мне возразить было нечего.

И я не смогу в полной мере понять охватившую Госпожу апатию, потому что мне никогда не было дано ощущать жизнь так, как ощущала ее она — во всех ее мыслимых крайностях. Она же мой образ жизни представляла себе очень даже хорошо.

И это тоже могло усугублять ее отчаяние.

Бубу было хуже, чем Госпоже, — она потерялась внутри себя. Ее охраняли настоящие часовые. Они сказали, что она лишь лежит, уставившись куда-то в бесконечность, с тех самых пор, как пришла в сознание. Но они ни разу не испытывали непреодолимое желание прислуживать или поклоняться ей.

Одним из часовых оказался шадарит, служивший под командованием Дремы еще во времена кьяулунских войн.

— О ней заботятся Сурувайя Сингх и ее дети, — сообщил он.

Я ощутил легкий укол совести. Вдова Икбала Сингха. Дрема его ценила. Но я и не подозревал, что его семья уцелела после сражений южнее Таглиоса. Я слишком сосредоточился на собственных переживаниях и позабыл о благополучии тех, кто зависит от Отряда.

Дщерь Ночи отмыли, причесали и переодели в чистое. Она сидела в кресле-качалке — весьма необычная вещь в этих краях. За пределами своего сознания она не замечала ничего. Из уголка ее рта стекала струйка слюны на красивое белое сари — лишь чуть более светлое, чем ее кожа альбиноски. Кто-то подложил тряпочку в то место, куда попадала слюна.

Кстати, об альбиносах. Белая ворона ухитрилась примчаться сюда быстрее меня. Но нынче она вела себя очень осторожно, опасаясь меня рассердить.

Я подслушал в разных местах немало любопытного. И теперь подозревал, что могу во многом повлиять на ее будущее.

Шевитья оказал нам огромную помощь в обмен на обещание избавить его от бесконечного присмотра за Сияющей равниной. И я намеревался это обещание сдержать. Я стараюсь выполнять все данные Отрядом обещания. Именно выполнение обещаний отличает нас от людей, подобных Радише, предпочитающих обмануть, но не сдержать слова, когда это представляется им невыгодным.

Я дважды обошел вокруг Бубу. Она даже не заметила моего присутствия. Я опустился перед ней на колени. Зрачки ее распахнутых глаз превратились в точки. Я пошевелил перед ними пальцем. Никакой реакции.

Я отошел и задумался. Потом вывел Аркану в коридор, рассказал о том, что хочу попробовать сделать и как она может помочь.

Мы вернулись к Бубу и птице. Обе выглядели так, словно за все это время даже не шевельнулись.

Медленно, стараясь не привлекать к себе внимания, мы с Арканой обошли Бубу справа и слева, остановились у нее за спиной и стали ждать.

Хладнокровие — черта, не свойственная молодости. Время от времени Аркана шевелилась и, услышав шорох собственной одежды, замирала, затаив дыхание.

Время шло. В конце концов я тоже потерял терпение и подал Аркане знак. Изо всех сил стараясь двигаться бесшумно, она приблизилась к Бубу и опустилась на колени за ее левым плечом. Девушка не могла видеть Аркану, хотя ее лицо было совсем рядом с ухом Бубу — настолько близко, что та смогла бы ощутить тепло ее присутствия. Я занял такую же позицию слева. Мы застыли и простояли в такой позе так долго, что я едва не взвыл от боли в коленях. Мы старались даже не дышать на Бубу. Наконец я кивнул.

— Coca, coca, — прошептала Аркана так тихо, что я ее поначалу даже не услышал. Настолько тихо, что даже если бы она нашептывала эти слова кому-то прямо в ухо, их вряд ли можно было разобрать.

Понятия не имею, откуда она взяла эти слова. Я подошел ближе, чтобы Бубу могла почувствовать и мое присутствие. И кивнул.

— Coca, coca. — Так же тихо, как прежде. Кожа на шее Бубу слегка дернулась. Я улыбнулся Аркане и подмигнул. Уловка сработала.

— Coca, coca.

Девушка стала медленно поворачивать голову к Аркане — ребенок внутри нее не сумел сдержать любопытства.

Все это время Бубу не притворялась. Просто за глухую стену отчаяния, которой она отгородилась от мира, не могло пробраться нечто обыденное.

Я встал и отошел, чтобы девушка не смогла меня случайно заметить.

Аркана посмотрела на меня. «Как ты узнал, что до Бубу можно достучаться?» — говорил ее взгляд. Я пожал плечами. Наверное, просто интуиция. И убежденность в том, что ее любопытство можно разбудить, если раздразнить его достаточно хитроумно.

Но что дальше? Как удержать ее внимание, не дать ей снова уйти в себя?

Вскоре Бубу уже прекрасно видела и слышала. Но не желала общаться и не отвечала на вопросы.

У нее не осталось воли к жизни. И я понимал, почему. В ее жизни всегда были лишь Кина и борьба за освобождение богини. И ничего иного, кроме стремления начать Год Черепов.

Вошла Сурувайя. Я не видел ее в те дни, когда они с мужем присоединились к Отряду. Возможно, тогда она была красавицей, но сомневаюсь. Сейчас красавицей ее не назвал бы никто. Да и дети ее не вызывали желания обнять их и погладить по головке. Но все они люди хорошие, хотя и невеселые.