Но тетя Надя, мамина сестра, оказалась замечательной теткой. Она приняла их очень хорошо, словно давно ждала. «Ну вот и наши приехали, — хлопотала женщина, — а у меня уже и пирог в духовке, и карп на сковороде зарумянился, и бульон вышел славный!..» Дома мальчика нечасто баловали «бульонами», да и не приняты были дома такие слова. Не бульон, а похлебка. Хозяйка же продолжала приветливо суетиться: «А Олежек-то какой большой да какой крепкий вырос, весь… в мать, весь в мать!»
Муж ее, Петр Васильевич, тоже тепло отнесся к гостям. Или просто Олегу так казалось, потому что он успел привыкнуть к косым взглядам, шипению за спиной, к брезгливости и враждебности окружающего мира? Во всяком случае, московские родственники не задавали вопросов, а Олег, хоть и не слышал слов гениального поэта о том, что дом находится там, где тебя ни о чем не спрашивают, все равно ценил эту деликатную особенность тети Нади.
Их поселили в большой, светлой комнате, тетя ходила на цыпочках, все допытывалась, не надо ли им чего-нибудь, покойно ли они себя чувствуют. Она была очень полная, белотелая и красивая, кустодиевской красотой, а мальчик, надо заметить, уже одолжил однажды у школьного приятеля журнал «Художник», где «Русская Венера» предстала перед ним во всей красе и долго потом снилась взрослеющему мальчишке.
Олегу, что и говорить, понравились пухлые, ласковые руки тети Нади, ее румяные щеки и тихий смех. Она не работала, занималась тем, что готовила вкусную, аппетитную еду, ходила по магазинам, смотрела телевизор. Между прочим, тоже с каким-то особым домашним обаянием, и «обеспечивала уют», по выражению ее мужа. Он был почти такой же толстый и очень веселый, но дома появлялся редко — «работал автосервисом», как с гордостью сказала тетушка. А детей у них, как в сказке говорится, не было.
…Через два месяца мать умерла — зачем-то затеяла субботним утром стирку, может, чтобы почувствовать себя полезной, помочь по хозяйству, и, подняв таз с бельем, вдруг рванула на груди новый красивый халат, захрипела и стала валиться на бок. Олег в это время высекал изо льда искры на катке со своими новыми одноклассниками. Он ведь с малых лет катался отчаянно. А в школе его, к слову сказать, приняли хорошо.
И в тот день он был как-то глупо счастлив, забыв о своих бедах и огорчениях, просто радовался морозному воздуху и быстрому движению по хорошо залитому льду.
Когда вечером он пришел домой, усталый и голодный, все уже кончилось. Замеревший от горя и ужаса, Олег не мог не думать о том, что он будет делать дальше, представляя себе детский дом, которым мать пугала его с пяти лет, когда он не слушался. Но тетя Надя, обняв мальчика и обливая слезами его макушку, сказала, что они решили оставить его у себя. Петр Васильевич стоял рядом, покашливал, и глаза у него подозрительно блестели.
С этого момента жизнь Олега чудесным образом изменилась, словно вместе с матерью ушли и горькие воспоминания. Он не верил, что сможет когда-нибудь привыкнуть к тете Наде и дяде Пете, к их светлому дому, где на стенах висели картины, а полы были покрыты мягкими коврами, не думал, что привыкнет к обильным и вкусным обедам, к воскресным прогулкам, когда они на машине выезжали в театр, или на выставку, или за город, если позволяла погода. Но он привык, может быть, потому, что тетя Надя была родной маминой сестрой и была на нее похожа? Первое время он тосковал по матери, плакал ночами в подушку, вспоминая ее жесткие ладони, вспоминая песни, которые она пела ему в детстве, — про коричневую пуговку и про храброго барабанщика. Отца же не вспоминал больше никогда и внутренне не подготовился к тому, что через много лет боль от того удара неминуемо настигнет его.
Мать перед смертью сменила фамилию на свою, девичью, и Олег получил в наследство маркировку из ее поколенной росписи — ее фамилию. Может быть, и поэтому тоже все, связанное с отцом, он забыл так скоро, так решительно? Он просто не воспринимал той ведущей в непроглядное прошлое фамилии, а она нет-нет да и проскальзывала то в скандальных, приятно щекочущих нервы обывателя документальных фильмах, то в дурацких альманахах, то, подобно мертвому осеннему листу, срывалась у кого-нибудь с языка, словно бы с ветки заколдованного родового дерева. Но Олег предпочитал сжигать листья. И не нашлось никого, кто бы предупредил его, что это будет помогать лишь до поры…
Закончив школу, он поступил в университет. Его приемные родители подарили ему новенькую двухкомнатную квартиру, и Олег совсем забыл о том, что так потрясло его душу много лет назад.
Первый сигнал тревоги относился именно к этому времени. Он выпил на вечеринке… Крепко выпил, хотя пить не любил. И, целуясь с какой-то барышней, укусил ее за губу. Пошла кровь, барышня подняла крик. Его увела Жанна. Чудом удалось избежать скандала. Окровавленного, испуганного, пьяного, Жанна привела его домой и заставила встать под душ, заварила зеленый чай, погладила по голове… И он неожиданно рассказал ей — про отца. И словно бы от этих хмельных откровений потревоженные им злые тени полезли изо всех щелей подсознания, все равно как если бы он развел костер в темной пещере.
С этого момента начались его мучения. Словно на спиритическом сеансе, он вызывал духов прошлого, он перелопатил газеты и книги, где чужие люди говорили об отце (в тоне этих статей неизменно чувствовалась дрожь отвращения, как при виде убитой гадюки), он пытался понять: почему? Что было в этом тихом человеке, что толкало его на эти зверские, бессмысленные убийства? Внешне это никак не сказывалось, значит, было внутри, значит, могло быть и в нем, Олеге…
Он напряженно рассматривал себя в зеркале, но почти ничего от отца не видел. Фигура была материнская, крупная, ширококостная, глаза ее же — такие и у тети Нади, серые глаза в обрамлении черных ресниц врастопырочку. Но вот густые русые волосы — отцовы, и длинные пальцы тоже его… И при мыслях о руках убийцы Олег начинал стонать сквозь зубы, мерить шагами комнату и хрустеть зубами.
Он похудел и почернел, все чаще стал замыкаться в себе. Друзья заметили это. Андрей предположил, что Олег поражен «безответным чувством», посыпались приколы, предположения относительно кандидатуры жестокосердной избранницы, потом шуточки затихли. Тем более что Олег на них не реагировал. И Жанна тоже не смеялась.
Но все проходит, все когда-нибудь кончается, кончились и мучения Олега. Из маленького городишки, где прошло его детство, больше никто до столицы не добирался — не так-то, видать, просто попасть в Москву, нужно по меньшей мере… Но Олег старался не додумывать подобные мысли до конца. Настойчивые призраки прошлого временно перестали его тревожить. Одно только осталось неизменным — Олег продолжал сторониться девушек. Впрочем, это так понятно, он просто слишком занят своей карьерой…
Несколько раз легкодоступные девицы сами подвертывались ему под руку — когда депутат, помощником и личным секретарем которого он служил в то время, ехал развлекаться в сауну, на природу. Но эти «скоротечные огневые контакты», как шутил сам жизнелюбивый депутат, не пугали Олега. Он уже перестал бояться наследственного безумия, которое могло внезапно проявиться. Страх ушел, как уходит многое, исчез, как с белых яблонь дым. И выяснилось — напрасно, если бы он остерегался, как и прежде, то не случилось бы того черного дня, дня, когда вся с таким трудом налаженная жизнь пошла под откос…
Денек выдался утомительный, но когда ближе к вечеру позвонил Кирилл и пригласил на концерт, Олег обрадовался.
— А что за концерт?
— А тебе есть разница, меломан? Фестиваль губной гармоники!
— Серьезно? Ну, пошли. Проветримся.
Фестиваль губной гармоники, как выяснилось, захотела посетить Ольга. Она и высидела концерт до конца, причем серьезно утверждала, что намерена купить и освоить этот волшебный музыкальный инструмент. Развивая идею, переместились в немноголюдный клуб. Оттуда долго звонили — сначала Лаврову, потом Жанне. Задумано было великое перемирие народов. Жанна сказала, что находится далековато от «Ротонды», и простите, это заведение никогда не было в числе ее любимых мест. Лавров посовещался с Юлей и тоже церемонно извинился. У Малыша телефон не отвечал. Пришлось зажигать втроем.
