Стук повторился, и Густаво крикнул, вскидывая мушкет:
— Терпение, терпение, мой добрый сеньор! Сейчас я вас привечу!
— Откройте! Во имя милосердия...
Мигель похолодел, узнав голос Диего.
— Убери мушкет, Густаво!
Он слетел по лестнице и, отодвинув засов, распахнул дверь. И едва успел подхватить брата, сползающего по стене дома.
— Ты ранен?! Густаво, лекаря!
— Не надо лекаря... — пробормотал Диего и обмяк в его руках.
Проявив неожиданную прыть, Густаво велел растерянно застывшей Марселине найти чистого полотна и согреть воды. Затем он помог Мигелю перенести Диего в спальню и устроить на кровати.
Роскошный камзол Диего превратился в лохмотья, немного выше колена правой ноги обнаружилась обильно кровившая рана: бедро было разорвано клыками необычайно крупной собаки. На руках имелись и другие укусы, поменьше.
Густаво много лет тянул солдатскую лямку, и, как и всякий солдат, был сведущ в ранах. Осмотрев Диего, он заявил, что, хвала Господу, бедренная артерия не задета и жизни молодого сеньора ничего не угрожает. Мигель склонен был с ним согласиться, поскольку в ином случае Диего истек бы кровью на месте.
Что-то ворча себе под нос, старый слуга ушел к себе. Мигель с тревогой и досадой смотрел на бесчувственного Диего, распростертого на кровати. Куда непутевый брат вляпался на этот раз? Или его занесло еще и поохотиться в Сьерра-Морене?
Вернулся Густаво, держа в руках круглую коробочку из желтоватого металла, внутри которой была странно пахнущая темная мазь.
— Что это? — подозрительно спросил Мигель.
— О, это снадобье творит чудеса! Не извольте беспокоится, мне его дал один монах. Святой человек, отшельник с горы Альмансор.
Мигель кивнул и вдруг спохватился:
— Надо проверить, нет ли крови на мостовой перед домом...
Однако, не успел он договорить, как за окнами громыхнуло, и по стеклам защелкали первые капли дождя.
— Впрочем, дождь скроет все следы. Моему брату везет, — Мигель хмыкнул безо всякого сочувствия, — хотя он того и не заслуживает.
Причитающая кухарка принесла наполненный горячей водой тазик и кусок полотна. Густаво пресек ее жалобы и отправил восвояси, молиться Пресвятой Деве за здравие молодого сеньора. Потом, смыв кровь с бедра Диего, стал наносить мазь.
Диего дернулся и простонал:
— Мигель...
Страх за брата уступил место злости:
— А, ты пришел в себя! И где это тебя так отделали?
— Чертов Вильянуэва... он держит у себя настоящих чудовищ... Я заколол двух собак своим кинжалом, но в доме поднялся переполох...
— Так все-таки ты залез к нему в дом?!
— А-а-а! — заорал Диего.
— Терпи! — прикрикнул на него Мигель. — Ты и в самом деле болван! Тебя кто-то узнал?
— Нет... не думаю...
— Хорошо, если так. Как тебе удалось выбраться?
— Каталина... дала мне ключ от калитки...
— Бедная девушка. А что будет с ней, ты подумал?
Диего ничего не ответил, а Мигель, придя в еще большую ярость, прорычал:
— Ты обесчестил ее?!
— Нет! Мы только...
— Надеюсь, ты не врешь. Но если сеньорита де Вильянуэва назовет твое имя, твоя жизнь не будет стоить и песо.
— Каталина? Никогда... Но... твоя гитара... — виновато пробормотал Диего, корчась от боли под руками Густаво. — Она осталась там... Прости...
Мигель досадливо прикусил губу.
— Думаю, обойдется, — помолчав, сказал он. — Я, в отличии от тебя, не шлялся с ней по благоуханным садам Кадиса, а изготовивший ее мастер живет в Мадриде. — Потом он жестко усмехнулся: — В любом случае, как только встанешь на ноги, тебе придется уехать. Отправиться в новое паломничество, например. А еще лучше — вернуться на Эспаньолу.
— Я умею сражаться... и если дон Сальвадор вызовет меня...
— Не будь глупцом. Дон Сальвадор велит подстрелить тебя из засады. Как куропатку...
...Разве он недостаточно знал своего брата?
Диего, пылкий и упрямый; часто, слишком часто идущий на поводу своих желаний. Он без конца попадал в передряги, из которых выпутывался лишь чудом. Став старше, Диего, конечно, не в пример больше прислушивался к голосу разума, но не утратил присущей его натуре импульсивности.
Де Эспиноса вздохнул. Наверняка, он смог бы предотвратить очередное безрассудство брата, если бы остался на Пуэрто-Рико, но ему надо было спешить в Санто-Доминго. А потом... потом он мог лишь медленно сходить с ума от ненависти...
В конце аллеи показалась жена, и он почувствовал, что невольно улыбается.
Время оказалось милосердным к его Беатрис: ее походка была все так же легка, и в темных волосах почти не было серебра, вот только черты лица стали строже. Его жена, его сокровище... За какие же неведомые добродетели Небо ниспослало ему такой дар?
Жизнь вдруг увиделась де Эспиносе пестрым гобеленом, где причудливым узором сплелись любовь и ненависть, триумф и отчаяние. Убери одну нить — и узор станет другим, а то и вовсе исчезнет. После гибели Диего, пожираемый чувством вины, он жил местью и во имя мести, и его гобелен ткался лишь из черной нити горя и боли, и алой — ярости. Но однажды все изменилось. Де Эспиноса вспомнил безумный осенний день, когда бросился в погоню за своенравной дочерью алькальда Сантаны. И догнал, и сделал своей. И полотно его жизни вновь вспыхнуло ярким многоцветьем.
А затем — встреча с врагом, ставшая спасительной для Беатрис и маленького Диего. Змей Уроборос, кусающий себя за хвост... Тогда будто замкнулся незримый круг, и неожиданно для самого себя, де Эспиноса примирился с Судьбой. И единственное, о чем ему оставалось сожалеть — что его гордыня и упрямство причинили его Беатрис слишком много страданий.
Жена подошла к нему, и де Эспиноса, обняв ее за плечи, прижал к себе.
— Что пишет Изабелита?
Беатрис удивленно вскинула голову:
— Как ты догадался, что пришло письмо?
— Да вот, догадался, — усмехнулся он.
— Она пишет, что все благополучно, и я уверена, что так и есть.
— Даст Бог, так будет и дальше, — Де Эспиноса жадно вглядывался в ее лицо, будто желая запечатлеть в памяти каждую черточку. — Моя маленькая сеньорита Сантана, тебе было тяжело со мной?
— Я счастлива с тобой, Мигель, но... почему ты спрашиваешь?
