— Добрый вам вечер, — невозмутимо сказал вошедшим Винслоу.

Кристл кивнул и подошел к Джего; Браун спокойно заговорил со мной и Винслоу; вскоре пробил колокол, возвестивший обед. Когда дворецкий, распахнув дверь, объявил, что стол накрыт, появился запыхавшийся Льюк и пошел вместе со всеми в трапезную. Она встретила нас пронизывающим холодом, так что мы едва дождались конца молитвы. Сегодня трапезная выглядела по-особому неуютно-холодной, потому что продолжались каникулы и за студенческими столами сидело лишь несколько старшекурсников, а на возвышении, там, где обыкновенно обедают члены Совета, нас было всего шестеро.

Винслоу сел во главе стола, другие выбрали себе места так, чтобы оказаться рядом с единомышленниками; Джего не захотел быть соседом Винслоу, и справа от казначея пришлось сесть мне. Джего устроился возле меня, рядом с ним сел Льюк, а напротив нас расположились Браун — по левую руку от казначея — и Кристл: он тоже не хотел сидеть рядом с Винслоу.

Браун глянул на меня с почти неприметной, но грустной усмешкой — его огорчали ссоры между наставниками, хотя он мастерски умел их улаживать, — а потом заговорил с Винслоу о столовом серебре колледжа, хранением которого заведовал казначей. Я почти не слушал их и рассеянно рассматривал один из портретов на стене трапезной. Неожиданно мое внимание привлек резко изменившийся по тону голос Джего: теперь он обращался не к Винслоу, а к юному Льюку.

— По вашему победному виду, Льюк, — сказал Джего, — можно заключить, что вы у себя в лаборатории напали на какую-то золотоносную научную жилу.

Я скосил глаза вправо.

— Надеюсь, — ответил Льюк. — У меня тут родилась одна довольно интересная идея — сразу после рождества. — Льюк стал членом Совета всего несколько месяцев назад. Ему недавно исполнилось двадцать четыре года; когда он говорил о своей работе — торопливо глотая слова и гортанно раскатывая звук «р», — его одухотворенное и по-юношески свежее лицо покрывалось ярким румянцем. Он считался одним из самых перспективных физиков-ядерщиков в Кембридже.

— А вы могли бы объяснить сущность вашей идеи такому профану, как я?

— В общем виде, думаю, смог бы. Но мне еще и самому не все ясно. — Он радостно зарумянился. — Пока что я боюсь говорить об этом слишком определенно.

Льюк принялся растолковывать Джего, чем он сейчас занимается. Кристл перемолвился о чем-то с Брауном, а потом негромко спросил меня через стол, свободен ли я завтра утром. Винслоу, услышав этот вопрос, посмотрел на Кристла и ехидно проговорил:

— Трудолюбивые пчелы колледжа приступают, я вижу, к действиям.

— Через неделю начинается учебный триместр, — сказал Кристл. — У нас появится очень много забот.

— Ну, я думаю, студенты не помешают трудам пчелок. Таким, например, как взаимная поддержка.

— А я думаю, — сразу же, но вполне миролюбиво отозвался Браун, — что за обедом поддержка никому не нужна. Хотя вообще-то единомышленники всегда друг друга поддерживают.

Кто-то весело хмыкнул. Винслоу окинул взглядом стол и, резко меняя тему, сказал:

— Я заметил в профессорской бутылку кларета. Могу я спросить, кому мы этим обязаны?

— Признаю свое самоуправство, — мягко ответил Браун. — Это я заказал. Мне, конечно, следовало спросить разрешения у присутствующих, но я понадеялся, что никто не будет возражать. И мне следовало осведомиться, не предпочтет ли общество портвейн, но я прочитал список обедающих и решил, что мне известны их вкусы. Надеюсь, вы не откажетесь выпить бокал кларета? — обратился он к Винслоу.

— Вы чрезвычайно любезны, — ответил тот. — Чрезвычайно любезны. — И с едва заметной язвительностью спросил: — А могу я узнать, какое радостное событие предстоит нам отметить?

— Нам предстоит отметить, — сказал Браун, — включение Р. С. Винслоу в гребную сборную Кембриджа. Думаю, что я первый об этом узнал. И мне кажется, что мы все с удовольствием отпразднуем выдающиеся успехи сына нашего казначея.

Винслоу был застигнут врасплох. Он опустил глаза и неуверенно, стесненно улыбнулся.

— Вы слишком добры, Браун, — почти застенчиво проговорил он.

— Я очень рад, что могу поздравить вас, — возразил Браун.

Мы вернулись в профессорскую, чтобы выпить после обеда по бокалу вина. За большим овальным столом могло разместиться одновременно двадцать человек, и сейчас, сервированный только на шестерых, он выглядел холодновато пустым; но в комнате было тепло и уютно, поблескивал хрусталь, сияло столовое серебро, и, когда Льюк начал разливать по бокалам золотистый кларет, полированная поверхность стола искристо расцветилась розоватыми бликами. Тост в честь Винслоу должен был провозгласить Джего, потому что именно он, как старший наставник, стоял на ступеньку ниже казначея в должностной иерархии колледжа.

— Здоровье казначея и его сына! — светясь радостным дружелюбием, задушевно проговорил Джего — на него, видимо, подействовала ровная сердечность Брауна, и он почувствовал себя совершенно свободно, хотя наедине с Винслоу наверняка держался бы скованно и неестественно.

Винслоу поднял свой бокал.

— Благодарю, старший наставник. Благодарю вас всех, господа. Благодарю.

Когда провозгласили тост за Брауна, наши взгляды на мгновение встретились, и я заметил в его живых темных глазах мягкое торжество: благодаря ему Джего показал себя с наилучшей стороны, Винслоу утратил свою свирепую язвительность и за столом утвердился мир. Браун с наслаждением прихлебывал из бокала золотистое вино. Ему нравилась атмосфера дружбы, нравилось, что он мастерски умеет добиваться этой атмосферы. И он нисколько не огорчался, если другие не замечали его мастерства. Он был мудрым и дальновидным человеком.

Между тем в колледже его считали безобидным пожилым простаком. «Старина Браун», — вот как обыкновенно обращался к нему Вернон Ройс; «Этот почтеннейший Браун», — саркастически говаривал Винслоу; а молодые наставники прозвали его Дядюшкой Артуром. И однако, он входил — на равных правах с другими — во влиятельнейшую группу пожилых членов Совета, хотя и был самым молодым из них: ему недавно исполнилось сорок пять лет, в то время как Кристлу, его другу и постоянному союзнику, выбранному в Совет чуть позже его, было уже сорок восемь, а Джего — пятьдесят. Историк по специальности, в колледже он занимал должность наставника.

Винслоу с показным безразличием заговорил о своем сыне:

— Ему не добиться настоящего успеха. Он ведь еле ползет. Если его пропустят дальше — то, скорее всего, по ошибке. Только из-за спорта и держится в университете. Для ученья у него способностей не хватает.

Однако на этот раз Винслоу не выдержал саркастического тона: в его словах явственно прозвучала снисходительно нежная озабоченность. Браун возразил:

— Мне трудно с вами согласиться, казначей. Возможно, ваш сын просто не считает экзамены слишком серьезным делом.

Винслоу усмехнулся.

— Должен заметить, наставник, — твердо выговорил он, — что ему совершенно необходимо сдать — хотя бы кое-как — выпускные экзамены в июне. Может быть, тогда его возьмут на службу в колониальную администрацию. Я, правда, не могу понять — хотя мне мало что об этом известно, — почему колониальной администрации нужны неучи-спортсмены. Мальчишка-то считает, что нужны, и ему, вероятно, видней. Как бы то ни было, но его судьба целиком зависит от июньских экзаменов.

— Надеюсь, нам удастся ему помочь, — сказал Браун. — По-моему, это в наших силах.

— Я уверен, что удастся, — поддержал Брауна Джего.

— Мне очень жаль, что мой сын доставляет всем столько хлопот, — размягченно проворчал Винслоу.

Льюк снова наполнил бокалы. Выпив вино, Винслоу спросил:

— Из Резиденции ни о каких переменах не сообщали?

— Никаких перемен там случиться не может, — ответил ему Кристл.

Винслоу удивленно поднял брови.

— Никаких перемен там случиться не может, — повторил Кристл. — До самой смерти ректора. Надеяться не на что. Мы должны привыкнуть к этой мысли.