— Примут, — подтвердил я.

— С поспешностью несколько излишней.

Мы посмотрели друг на друга.

— Что ж, — сказал он. — Давайте я при вас его и отошлю.

Красная курьерская сумка стояла на столе рядом с телефонами. Роджер достал из кармана брюк связку ключей и отпер ее. Отпер торжественно, явно наслаждаясь этим правом, которое дается лишь избранным. Мало кто на моей памяти так упивался тем, что имеет в своем распоряжении курьерскую сумку и владеет ключом от нее. Даже сейчас, даже в такую минуту, он наслаждался этим правом избранных — вещественным признаком высокого поста.

Он аккуратно вложил письмо в сумку и снова запер ее. Нажал кнопку звонка, и на пороге вырос его личный секретарь — вряд ли за всю последнюю неделю у него выдалась хоть минутка свободного времени.

— Пожалуйста, распорядитесь, чтобы это отослали премьер-министру, — сухо, деловито сказал Роджер.

Секретарь — молодой человек лет двадцати семи, из тех образцовых служащих, о каких говорят «далеко пойдет», — принял сумку с той же деловитой вежливостью. Можно было подумать, что в ней лежит самое обычное письмо, каких он за последние годы уже немало переслал для Роджера и будет пересылать еще много лет; хотя, уж наверно, он спрашивал себя, не конец ли это и, если да, кто будет его новым «хозяином».

Дверь затворилась. Роджер улыбнулся.

— Я ведь мог и передумать, — сказал он. — Это было бы некстати.

В голосе его зазвучала усталость, лицо погасло. Ему потребовалось сделать над собой усилие, чтобы снова заговорить.

— Мне очень жаль, — сказал он, — что по моей вине кое у кого из наших друзей будут неприятности.

Он пытался говорить тепло, по-дружески, но ему это больше не удавалось. Он сделал над собой еще одно усилие:

— Я очень сожалею, что навредил вам.

— Пустяки!

— Я очень сожалею.

После этого он уже не пожелал делать никаких усилий. Он откинулся на спинку кресла, с нетерпением дожидаясь минуты, когда останется в кабинете один. Уже в дверях я услышал:

— Я на некоторое время исчезну. Уеду из Лондона.

Что до меня, мой выбор был ясен. Мы с Маргарет единодушно порешили о нем за полчаса, а потом вознаградили себя стаканчиком виски. У обоих было такое чувство, какое бывает накануне отпуска, когда чемоданы уже упакованы, наклейки на них наклеены, такси заказано на девять утра, пароход ждет — впереди отдых и солнце.

Я выждал три дня. За это время было объявлено об отставке Роджера, стало известно имя его преемника. Газеты, Уайтхолл, клубы освоились с новостью так быстро, словно все это произошло уже несколько месяцев назад. Я выждал три дня, а затем попросил Гектора Роуза принять меня.

Часы показывали четверть одиннадцатого. В парке за окном туман почти рассеялся. На столе у Роуза стояла ваза с гиацинтами, и их аромат напоминал о других важных разговорах, о тягостных совместных завтраках в далеком прошлом.

Я сразу приступил к делу:

— Считаю, что мне пора уходить.

Светской позы Роуза как не бывало; он весь обратился в слух.

— То есть…

— То есть больше от меня здесь пользы не будет.

— На мой взгляд, — возразил Роуз, — это явное преувеличение.

— Вы не хуже моего знаете, что крах Куэйфа отразился и на мне.

— К несчастью, — ответил Роуз, скрестив руки на груди, — до известной степени это справедливо.

— Это справедливо без оговорок…

— И все же, я полагаю, вам не следует воспринимать это столь трагически.

— А я и не воспринимаю это трагически, — сказал я, — просто объясняю: ведь по делам министерства мне приходится встречаться с людьми, которых мы с вами хорошо знаем. С их точки зрения, я сделал ставку не на ту лошадь. Причем совершенно откровенно. Конечно, никто не упрекнул бы меня за откровенность, если бы лошадь выиграла скачку.

Роуз улыбнулся ледяной улыбкой.

— Все очень просто, — продолжал я. — Больше я уже не гожусь для переговоров с этими людьми. Значит, мне пора уходить.

Наступило долгое молчание. Роуз размышлял, без всякого выражения глядя на меня бесцветными, немигающими глазами. Наконец он заговорил без запинок, но тщательно взвешивая каждое слово:

— У вас всегда была склонность — если мне будет позволено так выразиться — к несколько упрощенному взгляду на вещи. Будь вы человеком, посвятившим себя государственной службе, иные ваши поступки можно было бы назвать, ну, скажем, необычными. В особенности это относится к злополучной истории с Куэйфом. Осмелюсь напомнить вам, однако, что на протяжении вашей весьма ценной деятельности бывали и совсем иные примеры. Мне кажется, вы должны признать, что Государственное управление не столь мелочно, как любят указывать некоторые наши критики. Государственное управление было готово мириться с положениями, которые кое-кому могли показаться до некоторой степени неловкими. Мы пришли к заключению, что несколько необычные вольности, которые вы себе позволяли, были нам только на пользу. Откровенно говоря, у нас сложилось мнение, что ваше присутствие здесь нам несравненно выгоднее, чем ваше отсутствие. Я не хотел бы излишне это подчеркивать, но мы постарались выразить вам свою признательность единственным доступным нам способом.

Он намекал на список лиц, представленных к награждению.

— Знаю, — сказал я, — с вашей стороны это очень великодушно.

Роуз наклонил голову. Затем продолжал все так же педантично:

— Я понимаю также, что в свете недавних событий в ваших — да и в наших — интересах будет разумнее освободить вас от некоторых поручений, включая, возможно, и некоторые из тех, которые вы, безусловно, выполнили бы с присущим вам блеском. Но я полагаю, что это вовсе не так уж важно «sub specie eternitatis»[28]. Несколько видоизменить ваши обязанности, вероятно, в пределах человеческих возможностей. И мы по-прежнему сможем пользоваться вашими неоценимыми услугами в тех областях, где они по-прежнему нам необходимы. И где — как вы, конечно, понимаете, хотя сейчас и не время для комплиментов, — нам было бы пока весьма затруднительно от них отказаться.

Он говорил без предвзятости и, пожалуй, справедливо. И при этом самым обычным своим тоном, как все истекшие двадцать лет нашей совместной работы. Через несколько месяцев он и сам покинет Государственное управление — управление, которое так и не воздало ему должного, во всяком случае не дало ему того, что он столь страстно желал. Если после моего ухода и будет чувствоваться, что меня не хватает, это очень скоро будет уже не его забота. И все же он до сих пор говорил «мы», заботясь о нуждах управления на годы вперед. Он ничем, ни малейшим намеком не показал, что какое-то время, несколько дней, несколько часов, мы были не только коллегами, но и союзниками. С этим было покончено. Он говорил без всякой предвзятости, но нас снова, как когда-то, точно завеса, разделяло разительное несходство характеров, ощущение неловкости, пожалуй, даже взаимная неприязнь.

Я поблагодарил его и, помолчав, сказал:

— Нет, все это не меняет дела. Я намерен уйти.

— Вы действительно этого хотите?

Я кивнул.

— Почему?

— Есть важные и неотложные дела, в которых я хочу принять участие. Я думал, что мы сможем добиться своего вот так, втихомолку. Но сейчас вижу, что это невозможно. Или, во всяком случае, сам я больше ничего втихомолку делать не собираюсь. Мне необходимо вновь стать частным лицом.

— Такая ли уж частная будет эта деятельность, дорогой мой Льюис? — Роуз не сводил с меня глаз. — Насколько я понимаю, материальная сторона для вас роли не играет? — спросил он.

Я подтвердил, что не играет. Да он и так это знал. В нем, по-видимому, все-таки шевельнулась зависть к тому, что мне в этом смысле повезло. Сам он учился в лучших учебных заведениях, но денег у него не было. В будущем он мог рассчитывать только на свою пенсию.