— Зачем вы обрекли меня на эти унижения? Ни один человек не заставлял меня так страдать!

— Я неверно оценил обстановку в колледже, — сказал Браун. — Это, конечно, непростительная ошибка.

— Вы не имели права рисковать счастьем ваших друзей!

— Меня всю жизнь будет мучить совесть, Пол, — с глубоким раскаянием проговорил Браун, не пытаясь отвергать обвинений Джего.

А тот несколько минут молчал, потом внезапно сел и пристально посмотрел на нас.

— Я хочу задать вам один вопрос, — сказал он. — Вы уверены, что этот человек наберет завтра утром абсолютное большинство голосов?

— Уверен, Пол. Если мы вообще можем быть в чем-нибудь уверены, — ответил Браун.

— Как же это так? — воскликнул Джего. — Почему я должен за него голосовать? Почему должен отдавать ему победу? Меня втравил в это Кристл. Так почему же теперь-то я должен ему подчиняться?

— Вы должны сдержать свое слово, — сказал Браун. — Мне никогда не нравилась эта затея, но вы дали слово и должны его сдержать.

— Ну, а это уж мне решать — должен я или не должен!

— Разумеется, — по-прежнему совершенно спокойно сказал Браун. — Но я надеюсь, что вы решите его сдержать. Иначе ваши противники объявят, что Кроуфорд в подобных обстоятельствах свое слово сдержал бы, а значит, они с самого начала были правы.

— И вы тоже теперь считаете, что они с самого начала были правы?

— Я, как и раньше, глубоко убежден, что они ошибаются.

— Даже сейчас, когда узнали, что я готов нарушить свое слово.

— Я знаю, что иногда вас обуревают искушения, от которых я, по счастью, избавлен. Но я, кроме того, знаю, что вы умеете с ними справляться.

— Вы настоящий друг, Артур, — с внезапно проснувшейся благодарностью проговорил Джего.

Он посмотрел на нас измученными глазами и сказал:

— Выходит, завтра утром я должен сам отдать победу Кроуфорду. И этим я тоже обязан Кристлу. Я знаю, вы считали его своим другом, Артур, но, по-моему, он гнуснее их всех.

— Я понимаю ваши чувства, Пол, — проговорил Браун, — однако вы не правы.

— Неужели вы даже теперь готовы ему доверять?

Браун улыбнулся грустно, иронично и мудро, этой улыбкой он дал нам почувствовать, что будет доверять Кристлу так же осторожно, как и раньше. Браун неплохо изучил своих друзей и прекрасно знал, что они всего лишь люди, а поэтому от них можно ожидать и предательства, и беззаветной преданности. Люди всегда остаются людьми. Понимая это, Браун никогда не падал духом, но в его спокойном оптимизме я не раз замечал оттенок грустной иронии.

— А как же вы-то будете теперь здесь работать? — спросил его Джего.

— Пол, — мягко ответил ему Браун, — мне было очень важно добиться вашего избрания, и я не смог этого сделать. Вы, безусловно, имеете право меня обвинять, но не забывайте, что и мне первое время будет здесь не так-то легко. Меня глубоко огорчают наши разногласия с Кристлом. И мне очень тяжко сознавать, что ректором станет Кроуфорд. Короче, если не считать вас, я больше, чем кто бы то ни было, удручен нашим поражением.

— Это же очевидно, — поддержал я Брауна.

— Но я не собираюсь удаляться в пустыню, — проговорил Браун. — Нам не повезло, к тому же мы далеко не лучшим образом вели предвыборную борьбу, и я никогда не прощу себе ваших мытарств. Но это случилось, Джего, и с этим необходимо смириться. Мы не дети, и нам придется ладить с нашими коллегами, потому что работать мы будем вместе.

— Что же касается меня, — сказал он, — то я постараюсь как можно быстрей восстановить в колледже мирную рабочую атмосферу. Я понимаю — на это потребуется время. К сожалению, года два-три мы наверняка будем разъединены.

Джего глянул на своего самого последовательного приверженца. Каждый из них переживал поражение по-своему. Последние слова Брауна были для Джего пустым звуком: они не имели отношения к его несчастью. Джего чувствовал себя беспредельно одиноким.

Браун видел, что Джего невыносимо страдает, но больше не утешал его. Он сделал все, что мог. Он сказал мне:

— Я всегда говорил, что результаты выборов нельзя предрешать заранее. Вы ведь, наверное, помните мои предостережения? К несчастью, я оказался прав.

Он искренне сочувствовал Джего, очень тяжело переживал собственное поражение, и все же — я уверен в этом — ему было приятно, что он оказался таким дальновидным.

Зазвонил телефон. Жена Брауна спросила его, почему он опаздывает к обеду. Браун сказал, что ему совестно бросать сейчас Джего, но я пообещал отвести его к себе и накормить.

Джего сидел у камина. Отблески пламени временами освещали его лицо, сглаживая тяжелые, резкие морщины. Он глядел в огонь и отрешенно молчал. Я выкурил сигарету, потом другую. А потом тихонько, как если бы он спал, вышел из комнаты и спустился в кухню — посмотреть, чем я смогу его накормить.

Еды у меня почти не было — об этом позаботился Бидвелл. Все же я обнаружил хлеб, немного сыра и масла, а в маленькой баночке — к своему удивлению — немного икры (подарок одного из учеников), которая, видимо, не понравилась Бидвеллу.

Поставив поднос на столик возле камина, я сходил за бутылкой виски и стаканчиками. Когда я вернулся, Джего уже начал есть.

Он ел сосредоточенно, истово и жадно, словно после многодневной голодовки. И упорно молчал — только благодарил меня, если я подливал ему виски или протягивал нож. Съев половину булки и большой кусок сыра, он посмотрел на меня с юношески наивной улыбкой.

— Большое спасибо, — проговорил он.

И опять улыбнулся.

— До сегодняшнего вечера, — сказал он, — я мечтал устроить после выборов банкет для своих друзей. Разумеется, мне пришлось бы сделать это втайне от наших бывших противников. Им нельзя… было бы очень скверно, если б мы напомнили им, что еще недавно колледж был разделен на враждующие партии. А все-таки банкет для своих друзей я устроил бы непременно.

Джего говорил спокойно и бодро, точно он решил отдохнуть и на время отринул от себя страдания. Мне было ясно, что он все еще надеется, все еще не прочувствовал до конца, что банкета не будет. Я знал по собственному опыту, как медленно человек осваивается с жестокой действительностью. Он предвкушает радость и, в последнюю минуту лишившись ее, долго не может с этим свыкнуться. Но вспышки иллюзорной надежды только оттеняют его мрачное отчаяние. Через несколько минут наивная улыбка Джего угасла и он сказал:

— А теперь вот оказывается, что никакого банкета не будет. И я не знаю, как мне вести себя с друзьями. Не знаю даже, остались ли у меня друзья.

Не такой гордый человек гораздо легче перенес бы этот удар, подумал я. Он мог бы довериться друзьям, мог бы найти утешение в их любви, жалуясь им на неудачи или проклиная свою судьбу. Да, любому другому человеку это облегчило бы жизнь, но Джего не разрешал себе раскрываться перед друзьями, никогда не искал у них сочувствия, а тем более жалости. Ему мешала гордость — однако человек часто мечтает получить именно то, что в силу своего характера принять не может. Джего был добр и отзывчив, но сочувственного отношения к себе решительно не переносил. По склонности к драматическим эффектам он мог раскрыться, словно артист на сцене, перед многолюдной аудиторией — и не признавал дружеской близости с каким-нибудь одним человеком. Его не устраивала дружба на равных: он мог дружить только покровительствуя, только свысока. Многие люди ставили ему это в вину — не потому ли, что завидовали его гордости.

— Неужели вы думаете, что нам важно, какая у вас должность? — спросил я.

— Конечно, нет, Элиот, — ответил он. — И все же спасибо вам за эти слова. — Но на самом-то деле мы не были его друзьями. Мы были приверженцами, молодыми людьми, которым он с удовольствием помогал — не больше. «Мой молодой друг» — вот как он назвал бы каждого из нас, если б ему пришло в голову определить для себя наши отношения. Браун, самый полезный и надежный его сторонник, под это определение никак не подходил — и Джего было трудно общаться с Брауном. Легко ему было только с теми людьми, которым он протежировал.