— А главное, это очень полезно Элиоту, — сказал Найтингейл и опять ухмыльнулся. Но его подозрительность на время приутихла, он распрощался с нами и ушел.

— Ну и ну, — пробормотал Джего, когда он скрылся из виду.

— Надеюсь, вы не погорячились? — спросил Браун, поджидавший нас чуть впереди. Мы догнали его и пошли втроем к парку.

— Я вел себя очень тактично, — ответил Джего. — До низости тактично, Браун. Нет, вы только представьте себе: он усомнился в моих словах, когда я сказал ему, что Элиот не сможет занять пост наставника, даже если ему предложат его! Ему, видите ли, надо было услышать это от самого Элиота! Мне следовало просто вышвырнуть его из моего кабинета. А вместо этого я вынудил Элиота объясняться с ним. Ради бога, простите меня, Элиот!

— У вас не было выбора, — сказал я.

— Вы поступили весьма осмотрительно, — заметил Браун.

— Я поступил низко! — вскричал Джего.

Парк был по-зимнему тих, почки на деревьях еще не набухли, в лучах февральского солнца изумрудно блестела трава. Рой и Кристл остановились возле огромного бука — там, где начинался «дикий» парк.

— Господи, ну и срам! — с горечью воскликнул Джего, когда мы подошли к лужайке с нескошенной травой. — Я никогда еще так позорно не изворачивался. Человек прямо спросил меня, как я намерен поступить. А я ему ответил — да-да, я вам сейчас повторю, что я ему ответил! — я сказал, что мы оба окажемся в неловком положении, если он потребует от меня прямого ответа. А потом заверил его, что никто из тех людей, которым можно поручить пост наставника, не возьмется за эту работу. Тут-то и всплыло ваше имя, Элиот. Он хотел, чтобы мы обсудили каждую кандидатуру в отдельности.

— Надеюсь, вы согласились? — спросил Браун.

— Согласился.

— Надеюсь, он не понял, что вы никогда не предложите ему эту работу?

— Я бы так не стыдился, если б считал, что он понял.

Джего был разозлен и встревожен. Он злился, вспоминая, как позорно ему пришлось изворачиваться, и тревожился, думая, что он изворачивался недостаточно искусно. Но особенно горько — горько и злобно — он мучился в это приветливое солнечное утро из-за того, что ему пришлось поступиться своей гордостью. Он унизился, унизился перед самим собой и Найтингейлом — вот что терзало его сейчас больше всего. С яростной злостью думал он об унижении, которого потребовала от него предвыборная политическая игра, — вот, значит, к чему приводят честолюбивые помыслы и жажда власти? — а ведь он понимал, что ему еще не раз придется переламывать свою гордость.

Браун наверняка не обратил бы на это внимания. Его не терзала гордость, он был добрым, мудрым, заземленно практичным человеком и легко принимал правила игры — понимая это, Джего остро чувствовал свое одиночество. Позор и горечь он должен был взять на себя. Вот почему он вдруг заговорил с Брауном свысока.

— Можете не беспокоиться, Браун, я ничего не испортил, — помолчав, сказал он; в его голосе прозвучало тревожное презрение к собеседнику и к себе самому. — Найтингейл остался доволен. Я был предельно тактичным.

В тот же день, после ленча, меня остановил во дворе Рой. Он криво усмехнулся и сказал:

— Мы вот опасались, что нам придется отменить праздник, верно?

— Опасались, ты прав.

— Именно. А опасаться-то было нечего. Джоан и ее мать давно уже — несколько недель назад — решили сказать Ройсу правду только после праздника. Они знали, что на праздник приглашен этот старый хрыч и что он собирается раскошелиться — да вот, видно, не собрался, — и не хотели ломать наши планы. Ну, что ты теперь скажешь о женской интуиции?

Я не смог удержаться и рассмеялся.

— Мы остались в дураках, — сказал Рой. — Причем не только мы с тобой, а все наши мудрецы. Все мы, скопом, оказались круглыми, лопоухими дураками.

Он предугадывал сегодняшние события, поэтому усмешка у него получилась очень печальной. Мы распрощались, и я не видел его весь день; он записался на обед, но в трапезной его не было. Он пришел ко мне поздно вечером и сказал, что несколько часов просидел у леди Мюриэл. В тот день она открыла Ройсу правду.

Я с тревогой думал не только о ректоре и его домашних, но и о Рое. Он вел себя так, словно у него начинался приступ депрессии. И мне вовсе не стало спокойней, когда он, даже не рассказав, что было в Резиденции, настойчиво потащил меня на какую-то вечеринку. Мы оба понимали, что ему не миновать приступа. И его лихорадочно приподнятое настроение испугало меня больше самой мрачной тоски.

На вечеринке он был приветливым и веселым, но когда мы вернулись под утро в колледж, он посмотрел на освещенное окно ректорской спальни и сказал:

— Как ты думаешь, ему удалось сегодня уснуть?

Мы стояли у стены дома, глядя на светящееся окно. В небе сверкали звезды, дворик тонул в сонной предутренней тишине.

Рой проговорил:

— Я никогда еще не встречался с таким мучительным одиночеством.

Потом, сидя у камина в своей гостиной, он рассказывал мне, с острой проницательностью горького сочувствия, о Ройсе и леди Мюриэл. Их брак был не особенно удачным. Ройс мог бы принести счастье многим женщинам, но пробудить чувства леди Мюриэл не сумел. А про нее — уже перед самой свадьбой — ее тетка сказала Ройсу страшные слова: «Предупреждаю вас — она совершенно бездушная женщина». Леди Мюриэл на многих производила такое впечатление, но Рой всегда говорил, и я верил ему, что мы ошибаемся. Действительно, ее чувства разбудить было нелегко, и Ройсу не удалось этого сделать. Они прожили вместе двадцать пять лет, у них были дети, но, как сказал мне Рой, она никогда не понимала своего мужа.

— Бедняжку вечно сбивали с толку его шутки, — заметил Рой.

Однако они полностью доверяли друг другу, и сегодня ей пришлось сказать ему, что он умирает. По мнению Роя, она собралась с духом и без всякой подготовки выложила мужу всю правду.

— Она всегда считала, что не умеет найти с ним общий язык, — рассказывал Рой. — И сегодня ей было особенно тяжко. Ее истерзала мысль, что любой другой человек наверняка отыскал бы задушевные, верные слова, а она за всю жизнь так и не научилась с ним разговаривать.

Порой нам казалось, что Ройс обо всем догадывается, но мы ошибались. Правда потрясла его. Он не стал упрекать жену. Леди Мюриэл не помнила в точности, о чем он говорил, да он, как она передавала потом Рою, почти ничего и не сказал.

«Трудно жить без будущего», — только эту фразу она и запомнила.

Но тяжелее всего ей было видеть, что он даже не вспомнил про нее, думая о близкой смерти. «Он всю жизнь почти не замечал меня, а тут и вовсе забыл, что у него есть жена», — со слезами на глазах пожаловалась она Рою.

Эта жалоба заставила Роя с горечью подумать о человеческом эгоцентризме и одиночестве. Они прожили вместе всю жизнь. Она открыла ему правду — и увидела, что он думает только о своей смерти, как будто жены у него просто не было.

Когда леди Мюриэл ушла и ее сменила Джоан, он попросил, чтобы к нему никого не пускали.

Рой сказал:

— Мы все обречены на одиночество. Каждый из нас. На полное, абсолютное одиночество.

Немного погодя он добавил:

— Если ее мучает сейчас одиночество, то, подумай, — каково сейчас ему! Подумай, каково это — знать, что на днях ты обязательно умрешь!

Найтингейл, предъявив Джего свои требования, притих — то ли успокоился, то ли перестал думать о должности наставника. По мнению Брауна, он просто понял, что ничего сейчас не добьется и что ему выгодней переждать. Браун не давал нам забыть о намерениях Найтингейла:

— Я согласен, он очень неуравновешен, и его противоречивые чувства вы понимаете, наверно, лучше, чем я, но сейчас-то он, по-моему, твердо знает, чего хочет. И это беспокоит меня больше всего. У Найтингейла появилась вполне определенная цель, и он еще испортит нам немало крови.