Когда мы вышли из дома в дождливую тьму, я сказал Рою:

— Она скоро по-настоящему полюбит тебя, эта девушка.

Он досадливо нахмурился. Ему, как и многим мужчинам, которых страстно любят, порой не хотелось об этом думать. В тот вечер он чувствовал себя безгрешно свободным, хотя его очень печалила судьба Вернона Ройса.

— Давай пройдемся по магазинам, — попросил он. — Мне надо купить несколько подарков.

Мы свернули на улицу Сиднея. Лил затяжной дождь, в сточных канавках журчала и бурлила вода, полоска нерастаявшего снега оставалась еще только у стен, а мокрые тротуары по обеим сторонам узкой улицы отражали огни фонарей и яркие прямоугольники витрин.

— Мы отчаянно вымокнем. — Рой улыбнулся. — Но это тебе, знаешь ли, очень к лицу. Мне обязательно надо разделаться с подарками сегодня вечером.

Заходя во все магазины, мы миновали улицу Сиднея, Иоанна, Святой Троицы и приближались к Базарной площади. Рой выбирал подарки для своей весьма сомнительной, на мой взгляд, и несчастливой берлинской знакомой, которая жила этажом выше его на Кнезебекштрассе, — и выбирал, надо сказать, очень тщательно.

— Ага, вот это, пожалуй, пойдет маленькой танцовщице. — Я уже и раньше слышал про «маленькую танцовщицу», он всегда ее так называл. — Она весит всего тридцать пять кило. Очень легкая девушка. Особенно по сравнению с Артуром Брауном.

В одном из магазинов Рой вдруг заговорил — спокойно, просто и очень по-дружески — о Шейле, моей жене. Он хорошо знал грустную историю нашего брака, знал, к чему я всякий раз готовлюсь, когда уезжаю по вторникам домой, в Лондон. Я был рад этому разговору. Выйдя из магазина, он глянул на меня с ласковой улыбкой чуть презрительного сочувствия и сказал:

— И при этом ты еще можешь выносить здешних самодовольных типов! Эх, мне бы твою терпимость!

Разговор оборвался; мы миновали церковь Пресвятой девы Марии и вышли на Базарную площадь. Рой, все тем же дружеским тоном, спросил:

— Кстати о самодовольных типах — кого же из них стоит выбрать в ректоры?

Руки нам оттягивали пакеты с подарками, наши пальто набухли и отяжелели от влаги, а лица у нас были совершенно мокрые.

— Мне кажется, Джего, — ответил я.

— Кое-кто будет за Кроуфорда.

— Я не стану его поддерживать.

— Да, Кроуфорд чересчур, пожалуй, уверен в себе. Уверен, что на эту должность по праву должны выдвинуть именно его. Самонадеянно, я сказал бы, уверен. Едва ли такой самодовольный человек будет хорошим руководителем колледжа.

Я согласился.

— А знаешь, — заговорил опять Рой, — старик Винслоу поразительно отличается от всей этой братии. Он, конечно, и грубиян, и задира, и характер у него страшно неуживчивый, но зато уж пошлой бездарью его никак не назовешь. Вот кого они ни за что не выберут в ректоры.

— Джего тоже никак не назовешь пошлой бездарью, — заметил я. — Что бы про него ни говорили, но человек он весьма незаурядный.

— Да, у Джего много достоинств, — согласился Рой. — Но говорить-то перед выборами будут об его недостатках, а их у него тоже немало.

— И все же он вполне может пройти в ректоры.

— Да, Джего незаурядный, конечно, человек, — сказал Рой. — Вот за это-то его и постараются прокатить. В нем нет их хваленой «надежности».

— Артур Браун считает, что есть.

— Дядюшка Артур любит причудников.

— А Кристл полагает, что сможет его направлять. Я-то, между прочим, не особенно в это верю.

— Получится очень забавно, если он ошибется.

Мы свернули на Пети Кьюри, и Рой сказал:

— Те, кому Джего не нравится, молчать не будут. Они с три короба наговорят про заслуженных ученых… да и про незаслуженных тоже.

— Я-то об этом знаю побольше, чем они, — добавил он. Меня рассмешила уверенная заносчивость его слов, обычно вовсе ему не свойственная, и я улыбнулся. Мы как раз проходили мимо витрины — его лицо было ярко освещено. Он тряхнул головой, чтобы избавиться от дождевых капель, повисших на подбородке, посмотрел на меня и тоже улыбнулся; однако он говорил вполне серьезно. — Почему они не хотят понять главного? — негромко и спокойно спросил он. — Человек прежде всего должен познать самого себя. И ужаснуться. А потом простить себя — чтобы жить дальше; только тогда он может стать хорошим руководителем.

Мы с Роем допоздна проговорили в тот вечер — и постоянно возвращались к выборам ректора. Прощаясь перед сном, мы решили сказать назавтра Брауну, что готовы поддержать Джего. «Семь раз отмерь, один раз реши», — уходя посоветовал мне Рой рассудительным тоном Брауна. Поутру Бидвелл, объявив, что «уже девять, сэр», и прокомментировав погоду, доложил:

— Господин Калверт шлет вам привет, сэр, и он просил передать, что, дескать, семь раз отмерил и все равно не передумал.

В пять часов вечера мы зашли к Брауну. На его письменном столе остывал недопитый чай, а он просматривал какие-то бумаги; меня всегда поражала его способность непрерывно работать и казаться при этом совершенно свободным.

— Для хереса еще рановато, — проговорил он. — Не хотите ли выпить рюмку шабли? Я раскупорил его за ленчем, и оно показалось нам замечательно приятным.

Он принес рюмки, и мы сели в кресла — Браун между мной и Роем. Он поглядывал на нас и терпеливо ждал. Зная, что мы явились к нему по делу, он тем не менее готов был провести с нами весь вечер, спокойно попивая вино и дожидаясь, когда мы сами заговорим о том, зачем пришли.

— Вы просили меня, — начал я, — известить вас, как только я окончательно решу, кого буду поддерживать на выборах.

— И что же?

— Я решил голосовать за Джего.

— Я тоже, — сказал Рой Калверт.

— Очень рад, — проговорил Браун и улыбнулся мне. — Я, признаться, надеялся на это. А Рой…

— Все в порядке, — перебил его Калверт. — Я сначала семь раз отмерил, а потом уж один раз решил.

— Прекрасно, — сказал Браун. — Потому что я непременно посоветовал бы вам именно так и поступить.

Я рассмеялся. Шуточкам Роя Браун с успехом противопоставлял свою непоколебимую основательность.

— Ну что ж, — Браун уютно и покойно восседал в своем кресле, — все это весьма интересно. Я тоже могу вам кое-что сообщить. Мы поговорили с Кристлом и решили, что у нас есть основания выдвинуть кандидатуру Джего.

— Не беря на себя никаких обязательств, разумеется? — поинтересовался Калверт.

— Взяв на себя обязательство действовать разумно и осмотрительно, — ответил Браун. — И, как мне кажется, я имею право сообщить вам кое-что еще, — добавил он. — Найтингейл совершенно определенно сказал мне сегодня утром, что он тоже решил поддерживать Джего. Таким образом, у нас уже создалось неплохое ядро будущей партии.

И до чего же искусно он этого добился, подумал я. Он никому не навязывал кандидатуры Джего. Даже Кристл поначалу колебался, но Браун исподволь перетянул его на свою сторону. Он не торопил ни Кристла, ни меня, ни Найтингейла, он беседовал с нами спокойно и убедительно, порой красочно и высокопарно, а порой совершенно бесцветно, терпеливо дожидаясь, когда определятся наши симпатии и антипатии. Лишь при явной необходимости вставлял он в наши собственные рассуждения несколько слов, чтобы резче оттенить наши склонности и пристрастья. Он ни разу не показал нам, что твердо решил провести Джего в ректоры. Ни разу не погорячился, не сбился с беспристрастного тона. А ведь ему стало очевидно, что он всеми силами будет добиваться избрания Джего, как только в колледже узнали о смертельной болезни Ройса.

Почему же он был так тверд в своем решении? Отчасти по расчету, отчасти из-за резкой неприязни к Кроуфорду, отчасти по влечению сердца — все эти причины органически сплавились у него воедино.

И все же главную роль тут сыграла сердечная, на грани восхищения и дружеской любви, привязанность Брауна к Джего — а его привязанности, как я успел заметить, всегда оказывались глубокими и устойчивыми. Он решил провести Джего в ректоры и, подобно всякому прирожденному политику, пустил в ход свое расчетливое мастерство — однако привязанность-то его была искренней и совершенно бескорыстной. Джего частенько шел на поводу у своих чувств, его чрезмерная, на взгляд Брауна, горячность отдавала вульгарностью и дурным вкусом, он не умел «примирять эмоции с рассудком», а уж разумная и солидная благопристойность, которой руководствовался в своем поведении Браун, была ему просто недоступна. И все же Браун любил его. Больше того — в глубине души он не только симпатизировал, но как бы почти завидовал неумению Джего сдерживать свои порывы. Быть может, ради нынешней своей уравновешенности он слишком многим когда-то поступился? Быть может, ему казалось, что он стал бездушным сухарем? Потому что он вовсе не всегда был рассудительным Дядюшкой Артуром. Глядя на этого дородного, постоянно всем довольного и уверенного в себе человека, люди думали, что ему просто неведомы те житейские бури, которые выпадают на их долю. И жестоко заблуждались. Он прошел через искус бурных страстей, ломающих привычную жизнь, его не миновали и любовные бури — именно поэтому он и был сейчас неуязвим. Он научился скрывать свои чувства, научился подавлять их и подчинять рассудку, чтобы не разрушить свою социальную будущность и счастье своей семьи. Но он был слишком искренен, слишком скромен, слишком практичен, наконец, чтобы забыть пережитое. «Дядюшка Артур любит причудников», — сказал мне Рой Калверт, тот самый Рой Калверт, которому Браун не раз помогал выпутаться из беды, когда тот совершал очередное безрассудство. В сорок пять лет солидный, доброжелательный, мудрый и осторожный Дядюшка Артур, человек, безусловно, твердых убеждений — «ни сучка ни задоринки», — все еще любил причудников, потому что помнил, какие странные и причудливые желания в свое время испытывал сам.