-Да что ты! Шурочка? Когда?
Его лицо помрачнело.
-После того, как я нашёл её в заброшенной избе. Она заглянула ко мне перед вашим отъездом и оставила это, - он сунул руку в карман и достал серебряные пластинки, соединённые колечком, - смотри, здесь... А нет, я ошибся, здесь другая надпись: "Non providentiae memor". Что за чёрт?! "Не помнить о предопределении"?
-А если иначе? "Забыть о предопределении"?
-Забыть? - на его глаза наплывала пугающая бессмысленность, - да, надо забыть...
Кира испугалась. Она выхватила из его рук украшение. Безделушка, которую сдёрнула Шурочка с шеи светлоглазой Дашеньки, способной украсть ребёнка и бросить его умирать в промёрзшей избе. Дашеньки, у которой была комната, полная кукол в красивых одёжках, и к которым она никому не давала прикасаться. То, что идёт от Дашеньки, не может принести радости. Кира стиснула в пальцах холодный металл: сломать, немедленно изничтожить её. Хрустнуло колечко, скрепляющее две части украшения, и отвалилось слово "non", оставив только пластину с "providentiae memor".
-Штефан, я лучше выброшу это, - её слова медленно доходили до него. Он протянул руку, взял пластинку с "providentiae memor", прочёл надпись раз и ещё раз, поднял на Киру оживающие глаза, тут его взгляд упал на морозное окно, и его зрачки расширились. Она резко обернулась и увидела фигуру, стоящую снаружи. Да это же гувернантка Ольга Яковлевна! Она смотрела на них и смеялась, потом повернулась и двинулась прочь. Лицо Штефана побледнело, он вскочил и бросился наружу, лавируя между столиками. До Киры донесся его крик: "Дашенька!"
Несколько мгновений она, совершенно ошеломлённая и потерянная, сидела не двигаясь, сжавшись от обиды. Потом вскинулась: почему он крикнул: "Дашенька"? Там же стояла Ольга Яковлевна! И выбежала на улицу. Пока она, оскальзываясь и падая, бежала за Штефаном, её храбрость улетучилась и пыл угас. Она не станет навязываться, ни за что. Вот только пусть объяснит... Нет, ничего не надо объяснять, и так всё понятно.
Вон они, стоят возле недавно открывшегося "Спортинг-паласа" и мило беседуют. Кто же это придумал зажечь такое безумное количество лампочек, да ещё и заставил их мигать так, что в глазах рябит? Кира остановилась, вздохнула и медленно пошла в их сторону, делая вид, что любуется бешенным мельканием огоньков. Штефан заметил её.
-Кира! Я же просил тебя остаться в кофейне. Зачем ты вышла? Сейчас опять замёрзнешь, - по его тону она поняла, что он растерян, смущён и чем-то расстроен. Так это из-за Шурочкиной гувернантки он встревожен?! А она, Ольга Яковлевна, равнодушно стоит, даже отвернулась. Кира воинственно вскинула голову:
-Ольга Яковлевна, почему вы здесь? Вы должны быть с Шурочкой...
-Кира, - Штефан тронул её за плечо, - какая Ольга Яковлевна?! Разве ты не узнаёшь Дашеньку?
-Дашеньку? Да что с тобой?! - она горестно смотрела в его обеспокоенное лицо, - о чём ты? Это же гувернантка, которую мы наняли для Шурочки...
Кира не договорила. Ольга Яковлевна медленно повернулась, и на неё глянули водянисто-белёсые глаза Даши. Кира вскрикнула и отскочила. Прохожие с интересом поглядывали на них, кто-то даже остановился.
-Вижу, что нам есть о чём поговорить, - усмехаясь и щурясь от слепящих лампочек, проговорила Даша. Или всё же Ольга? Кира видела, как постоянно меняются её глаза: то бледно-голубые, то вдруг жгуче-чёрные. Но может, это всего лишь игра света? А странная женщина - не то Даша, не то Ольга - предложила: - до нашего дома всего два шага, если ты, Иво, конечно, это ещё помнишь. Не пойти ли нам домой? Там и поговорим.
И она двинулась вперёд, не оглядываясь, уверенная, что они беспрекословно последуют за нею.
-Штефан, - зашептала ему на ухо Кира, цепляясь за его руку, - Штефан, тот дом, где была ваша квартира в Ленинграде, ещё не достроен! Куда она нас ведёт?!
Он сжал её руку:
-Сейчас увидим, - и доверительно шепнул: - ничего не бойся. Я с тобой.
И Кира успокоилась: раз он говорит, что не надо бояться, она не испугается. И ещё он сказал: "Я с тобой". У неё даже в носу защипало от этих слов, и всё внутри запело. А Даша, широко шагая и не обращая ни на кого внимания, вела их к тёмному массиву строящегося здания. Вот она свернула туда, где в будущем появится подворотня, ведущая во двор. Чем дальше заходили они вглубь двора, ещё не ставшего настоящим двором, тем больше их окутывала тишина. Липкой ватой она закладывала уши, отрезая от всех привычных звуков. Вслед за Дашей они стали подниматься по недостроенной лестнице без перил. Штефан крепко держал Киру за руку, ведя её за собой. Они прошли второй, третий, четвёртый, пятый этаж. И продолжали подниматься.
-Штефан, - опять зашептала Кира, - пока выстроили всего четыре этажа. Здесь просто не может быть ни пятого, ни шестого, и смотри, небо видно.
Он поднял глаза и поразился. Есть такое затасканное выражение - "небесный купол". Сейчас над ними раскинулся именно он, чудесный бархатно-чёрный купол неба, весь усеянный мерцающими звёздами. У него появилось ощущение, что они не по лестнице поднимаются на шестой этаж, а восходят в бесконечность, беспредельность и безвременность. И эта мерцающая беспредельность заманивала и втягивала их в себя.
Не обращая внимания на своих спутников, Даша как ни в чём не бывало достала из сумочки ключи и открыла замок.
-Проходите, - пригласила она и пошла в глубь квартиры. Штефан вопросительно посмотрел на доверчиво прижавшуюся к его плечу Киру, та кивнула. Они переступили порог. Здесь ничто не изменилось с того вечера, когда Кира пила с Дашей и её отцом чай на кухне, а художник Иво Рюйтель заглянул на минутку к себе в мастерскую, чтобы вернуть старинный медальон, принадлежавший мужу Киры.
В прихожей на вешалке рядом с Дашиной шубкой висела тёплая куртка, которую Иво Рюйтель носил зимой, на коврике возле двери стояли высокие сапоги, и один из них завалился набок, прямо на зимние мужские ботинки. Дверь в мастерскую была открыта, и они вошли. За огромным окном светился огнями Кировский проспект, проносились машины, а рекламный стенд на крыше дома напротив всеми своими цветными неоновыми лампочками призывал пользоваться услугами госстраха. Посреди мастерской скучал недописанный портрет на мольберте, пахло красками. Кира молча разглядывала набросок к своему портрету:
-Интересно, - смешно наморщив нос, глянула Кира на Штефана, - ты по-прежнему умеешь рисовать?
Штефан усмехнулся, подошёл к столу, выбрал из высокой жестяной банки подходящий карандаш. На секунду замер, сосредоточиваясь. Потом несколькими взмахами что-то набросал на листе бумаги. Кира подошла ближе. Легко и просто двигалась его рука, и вот уже с листа застенчиво и хитро смотрело большеглазое растрёпанное существо.
-Шурочка, - выдохнула Кира и подняла на него заблестевшие глаза, - это Шурочка...
Он кивнул и отложил карандаш.
-В тот вечер, когда ты исчез, я сняла с мольберта портрет и унесла его. Он сейчас у меня дома. А теперь он опять здесь. Штефан, давай уйдём отсюда. Зачем мы здесь? Что она может нам сказать?
-Я должен разобраться, - он потёр висок, - и вот здесь, как заноза сидит. И колет, и щиплет, и бьёт - не отпускает. Понимаешь, у меня такое ощущение, что не хватает воздуха. Хочется вздохнуть, набрать кислорода полную грудь, а не получается, словно сдавил кто и держит.
-Эй, вы где? - сунулась в мастерскую Даша, - почему не сняли пальто? У нас всегда очень тепло, даже жарко, - видя, что её предложение проигнорировали, она пожала плечами, - ну, как хотите. Кира, хочешь я тебе свою последнюю куколку покажу?
В кукольной комнате, забитой всевозможными куклами в роскошных туалетах, пупсами, настолько похожими на живых младенцев, что у Киры мороз по коже прошёл, прибавился домик в три этажа с миниатюрной мебелью. Там была спальня с кроваткой, покрытой розовым стёганым одеяльцем, крохотное трюмо отражало хорошенькую люстрочку, свисавшую с потолка. В гостиной на коврике играли кукольные дети, а кукольная бабушка вязала в кресле то ли носок, то ли шапочку. В ванной комнате кто-то мылся, и вроде бы даже журчала вода. На кухне кухарка в чепчике и переднике готовила обед, а горничная в кружевной наколке и темном платье пришивала пуговицы на хозяйское пальто. В столовой читал газету папа, а мама пила кофе из крошечной чашечки с золотым ободком. В этом домике было так много всего, что составило бы предмет острой зависти не только у ребёнка, но и у взрослой тёти!
