– Картины?! – я чуть не выронил чашку из рук.

– Да, картины, а что? Пойдем, покажу…

Мы прошли через большую комнату и оказались в небольшой комнатушке. Здесь совершенно не было мебели. По полу в беспорядке кусками валялись разбросанные листы бумаги и холщовое полотно. На них что-то было намалёвано. По стенам тоже были развешаны самым невероятным образом листы бумаги и полотна, видимо, с тем, что Гладышев называл картинами. Посреди всего этого стояло несколько мольбертов, готовых для работы, валялись тюбики и баночки с краской, палитры, сухие краски.

– Вот это всё я нарисовал, – окинул хозяин свою комнату придирчивым, оценивающим взглядом.

– Но что именно? – мой взгляд не находил ничего достойного внимания: всюду была какая-то странная мазня. Я даже пожалел, что совсем никак не разбираюсь в современном искусстве и живописи.

– Сейчас, сейчас, – произнёс Гладышев и стал что-то искать на полу, разгребая ногами холсты и листы бумаги со своими странными произведениями.

В руках его один за другим появились несколько тюбиков и пузатых одеколонных пульверизаторов. Он свалил всё это на табурет, затем откопал где-то большую бутылку с прозрачной жидкостью, и, выдавив в пульверизаторы краску из тубов, разбавил их ею, помешав старой зубной щёткой.

– Сейчас, сейчас, – повторил Гладышев он, как бы уговаривая меня немного подождать.

Порывистым движением Гладышев развернул к себе мольберт так, что тот едва не упал со своей треноги, и тут же, хватая то один, то другой пульверизатор, принялся поливать из них холст, делая разноцветные пятна, похожие на кляксы. Вскоре всё полотно оказалось заполнено ими. Тогда он остановился вдруг, схватился рукой за лицо, отошёл немного назад и несколько минут разглядывал так получившееся. Потом в руке его появился толстый чёрный фломастер, и он что-то стал рисовать поверх всей этой мазни.

В комнате нестерпимо запахло то ли эфиром, то ли ещё какой-то летучей дрянью.

– Слушай, открой хоть окно, что ли: дышать нечем, – попросил я его.

Он посмотрел на меня, точно не понимая, откуда это я здесь взялся, потом подошёл к окну и распахнул его настежь.

В комнату ворвался свежий воздух, который вскоре вытеснил резкие запахи, вызвавшие у меня лёгкое головокружение.

Гладышев вернулся к холсту, взял палитру и, мешая краски, продолжил работу кистью. Минут через двадцать он отошёл от своего произведения, понять которое мне было невозможно.

– Вот, смотри! – сказал он мне. – Видишь? Это называется: «Полёт окрылённого таракана во время жены соседа с любовником».

Гладышев с размаху метнул кисть в угол, где возвышалась груда размалёванной подобным образом бумаги и полотна.

«Бред, – подумал я. – Точно, чокнулся парень!» На ум мне стал приходить давний разговор в ресторане.

– И зачем ты это?

– Что зачем это? – переспросил меня Гладышев.

– Зачем рисуешь-то?

– А тебе что, не нравится?

– Не знаю. Непонятно как-то. По-моему к этой «картине» можно пришпандёрить любую надпись, и она будет подходить.

– Ну и, что?

– Как что?! Разве это правильно?

– Эх ты, ничего ты не понимаешь в живописи!.. Важно ведь не что можно «пришпандёрить», а как я назвал картину в момент её создания, как мне захотелось её назвать…

«Ну, точно псих!» – подтвердил я свою догадку.

От ощущения присутствия при тихом помешательстве, способном вдруг, одним энергичным взрывом, перерасти в буйное, мне сделалось нехорошо.

Не успела проскочить в моей голове эта мысль, как Гладышев пришёл в движение, собирая посреди комнаты огромную кучу из своих разбросанных по всем углам «произведений».

– Послушай, а как же поэзия? – спросил я, чтобы что-то спросить. Какое-то нехорошее предчувствие кошмара затеребило мне душу, и все животные инстинкты, которые во мне существовали, стали настойчиво требовать, чтобы я, не медля, бежал отсюда прочь.

– К чёрту поэзию! К дьяволу! – Гладышев снова показался мне одержимым как тогда, когда мы шли по улице. Он явно распалялся. – Я как Нерон, я как Нерон. Сначала разрушаю, а потом описываю процесс разрушения, свидетельствую его…

– Что ты собираешься делать?! – ещё больше испугался я.

– Человек не способен к настоящей поэзии. Он лишь плюгавое подобие настоящего поэта. Только стихия может писать стихи! Пусть она пишет их! А я напишу её портрет.

– Что ты собираешься делать?! – ещё громче заорал я, обращаясь к нему, яростно сгребающему в кучу свои картины.

Но он не слышал меня и продолжал своё дело.

Тут вдруг он отпрянул от образовавшейся кучи и кинул сверху мольберт с только что сотворённой картиной, подошёл к другому и снова принялся поливать его из пульверизаторов. Потом, сразу же, пузырьки полетели туда же, в кучу. Туда же угодила и бутылка с растворителем.

Гладышев взялся за палитру, долго искал кисть, а, найдя её, подошёл ко мне, достал из кармана рубашки сигарету, сунул её в зубы.

– На, держи! – он протянул мне свободной рукой коробок спичек.

– Чего?! – не понял я, чувствуя, что на лице моём написан испуг, и ему нравится наблюдать это.

– Дай прикурить! – крикнул он, показывая жестом, чтобы я зажёг спичку.

Я чиркнул спичкой о коробок, поднёс её к сигарете в его зубах. Но он не подкурил её, а, взяв спичку из моих пальцев, прошёл по комнате до кучи и поднёс к лежащей поверх всего свеженарисованной картине.

Она тотчас же вспыхнула, ещё пропитанная растворителем.

Глянув на меня, Гладышев дико расхохотался:

– Я буду писать портрет настоящего поэта, а ты будешь моим благодарным зрителем!..

Я не успел и опомниться, как пламя с проворством и живостью охватило всю кучу.

– Что же ты делаешь, придурок?! – воскликнул я, но Гладышев спокойно, почти медленно отошёл к мольберту и взялся за кисть.

– Идиот, ты что, с ума сошёл?! – я бросился к нему.

Комната уже наполнилась едким дымом, от которого запершило в горле. Теперь пламя отделяло нас от спасительной двери. Я попытался схватить Гладышева и потащить к окну, но он, точно безумец, с силой оттолкнул меня и снова вернулся к мольберту. Через несколько секунд моего замешательства клубы дыма скрыли его от меня, и от охватившего меня животного ужаса я уже не мог сообразить, что же мне делать.

Однако, видимо, определённая подготовка и собранность в минуты опасности, привитые в военном училище, заставили меня собраться с мыслями и принимать меры к своему спасению, уже ни на что не отвлекаясь.

Я бросился на память, сквозь серую, едкую пелену, к окну, в непроглядной завесе нащупал его проём и высунулся наружу. Глаза мне застилал удушливый, разъедающий слизистые оболочки дым. В нём ничего не было видно, поэтому я понял, что с успехом прыгнуть вниз мне не удастся, слезть – тоже. Оставалось только одно, на первый взгляд, самое безумное, но, на деле, единственно верное и спасительное: пробиваться на выход через пламя. А оно уже вовсю трещало и гудело сквозь дым, добравшись до линолеума и досок пола.

Накрывшись сверху рубашкой, я бросился навстречу жару, уже не разбирая дороги, но тут же наткнулся на Гладышева и вместе с ним и его мольбертом повалился на горящий пол…

К вечеру о моём приезде в деревню знало чуть ли не всё взрослое население, – в основном, старики, да бабки. Они то и дело подходили к возившейся в огороде Пантелеихе и интересовались, кто я таков. По причине того, видимо, что и сама про меня толком ничего не знала, бабка отвечала им всем односложно, и эти немудрёные разговоры доносились до меня через распахнутое небольшое окно, возле которого после небольшого обеда она силой уложила меня отдыхать с дороги, бросив на какой-то не то короб, не то сундук толстый ватный матрац, постелив на него простынь, и накинув одеяло.

Не смотря на то, что я хорохорился и не хотел ложиться, сон вскоре сморил меня, и проснулся я уже под вечер, часов в шесть, от того, что Пелагея толкала меня в бок: