Но на этот раз страсть во мне родилась от запаха и прикосновения моей руки в темноте к телу женщины, которая ещё днём была мне глубоко несимпатична. И, быть может, этот сильный запах, да пронзившее меня удивление, что у неё всё то же, что и у тех, по которым когда-то сходил с ума, родили во мне страсть такой буйной силы, какой прежде я никогда не испытывал. Она стремительно ворвалась в меня, во все мои члены, и я уже ничего не мог поделать с собой. Руки мои страстно шарили по её телу, ласкали его, ощупывая живот, груди, бёдра. Женщина стояла неподвижно, покорно наклонившись вперёд, и я чувствовал, как она ждёт, снедаемая страстью, и потому сделал то, чего она желала…

Я старался уловить и насытится всем, что происходило между нами, насколько это было возможно в изредка мелькающих за окном огнях. Соитие наше проходило странно, без слов, без объяснений, без вступления и каких бы то ни было условностей. Вскоре мы переместились на полку, бросив на холодный дерматин матрац, и из купе выбрались лишь под утро.

Едва добравшись до своей полки, я забылся глубоким сном, но поспать не удалось: меня затормошил за ногу проводник.

Поезд подъезжал к Москве. Соседи мои суетливо собирались. Я бросил взгляд на «просто Эллу», но она, как ни в чём не бывало, подкрашивая ресницы и подводя глаза, сидя внизу, даже не глянула в мою сторону.

Теперь мне хотелось, чтобы поезд скорее пришёл на вокзал.

Что со мной было дальше в то утро, когда я оказался в хранилище, не могу вспомнить. Одним из последних осознанных воспоминаний была мысль о том, что я никогда уже не выберусь оттуда.

Всё же я выбрался на белый свет и потом долго лежал без сознания, а когда очнулся, то не мог прийти в себя от страха и отчаяния.

Однако моего отсутствия в училище, словно, и не заметили, было так странно это сознавать. Всё шло так, словно я никуда и не отлучался, и вскоре курсантская жизнь захватила меня в своё русло выпускной суеты, и у меня даже времени не осталось вспоминать об том странном, как сон, и страшном, как кошмар, происшествии.

Выпуск из училища в пух и прах развеял моё удручённое состояние.

Торжественное построение на училищном плацу, впервые надетая нарядная лейтенантская форма не могли не затмить всё, что было до того в жизни.

Толпы съехавшихся со всех концов огромной страны родственников, вручение дипломов, напутственные речи начальника училища и наших отцов-командиров, прощание со знаменем училища и прохождение торжественным маршем, улыбки и объятия родителей, друзей, жён новоиспечённых офицеров, и вот… Училище вдруг осталось позади, открыв дорогу в неизведанное завтра.

Напоследок, после официальных выпускных торжеств мы взводом собрались в небольшом кафе на окраине города, где-то на Курской улице, чтобы отметить знаменательное событие и расстаться, быть может, навсегда. Проведённые вместе годы вдруг разом умчались безвозвратно в прошлое, чтобы уже никогда не вернуться.

Изрядно отметив последнее событие нашей училищной жизни, мы отправились с окраины, где находилось кафе, в центр города.

Время перевалило уже далеко за полночь. А нам всё не хотелось расставаться.

Мы долго шли вдоль по краю широкого проспекта, потом решили поймать какую-нибудь машину, идущую в центр, и несколько раз перегораживали цепью, взявшись за руки, шоссе. Наконец в наши «сети» попался небольшой автобус, в котором ехали лишь водитель и кондуктор. Как-то договорились с водилой, чтобы добросил нашу ватагу до центра, и, несмотря на яростные протесты кондукторши, которую никто не слушал, вскоре уже загрузились в транспорт вместе с прихваченным из кафе ящиком водки и дюжиной бутылок шампанского.

Всю дорогу мы продолжали жрать водяру, отвешивать шутки, орать во всю глотку наши, взводные, песни так, что водитель и кондуктор, наверное, оглохли, а, добравшись до центра, расположились у живописного фонтана «Садко», что каскадом спускается вниз от Стометровки к Харьковскому мосту, и там ещё довольно долго самым настоящим образом сходили с ума, празднуя выпуск из училища, радуясь и тут же сокрушаясь оттого, что наши пути расходятся надолго, а для многих и навсегда.

Внизу, у подножия фонтана, нас стерёг милицейский «бобик».

Милиционеры наблюдали за нами. Но вскоре наше веселье дошло до купания в фонтане, беготни по нему, в чём мать родила, и швыряния пустыми бутылками в статую «Садко», – настоящего, ничем не прикрытого бесчинства, – и менты, от греха подальше, предупреждённые о том, что сегодня по всему городу гуляют молодые лейтенанты, погрузились в «бобик» и исчезли с глаз долой: это был наш день, и у милиции был негласный приказ не трогать молодых офицеров, если они сильно не нарушают закон.

Прошёл, наверное, ещё час, а то и два, и, устав пить водку и дурачиться, мы стали развозить по родителям и жёнам тех, кто уже упраздновался в лавочку, а потом и разъезжаться восвояси сами. На этом всё и закончилось. Это был последний день бесшабашной юности, когда о нас кто-то заботился, а мы заботились только о себе…

Перед службой полагался месячный отпуск, и я отправился домой. Но здесь на меня напала необъяснимая хандра. Я не находил себе места. Мой родной город стал мне чужим. Ничего общего с моими прежними друзьями и приятелями не осталось. У них были свои, непонятные мне, интересы. Я понял, что здесь мне делать нечего. Душа моя жаждала каких-то новых, неизведанных впечатлений. А спать до полудня, а потом выходить во двор, где изредка встречать кого-то из прежних знакомых, мне надоело на второй же день.

Заметив мою хандру, матушка предложила мне ехать в деревню, к двоюродной бабке, которая всякий раз, когда доводилось написать письмо, звала меня в гости. Недолго думая, собрался я в дорогу и отправился на автовокзал…

Ранним утром следующего дня меня разбудил водитель автобуса:

– Эй, парнишка, тебе здесь выходить, – потряс он меня за плечо.

Я глянул на часы. Было начало шестого. Все пассажиры спали, здесь больше никто не выходил.

Потянувшись, я вылез из удобного кресла и спустился из высокого салона междугороднего автобуса вниз, на землю.

На улице было по-утреннему прохладно, водитель достал из багажника мои вещи, и через пару минут рокот дизеля покачивающейся на колдобинах просёлочной дороги огромной машины растворился вместе с ней в густом тумане.

Я осмотрелся. Вокруг не было никого. Кое-где из густой пелены тумана виднелись деревянные заборчики, штакетник палисадников и изгороди вокруг аккуратненьких белых мазанок, да вырисовывались неясные очертания ближайших домов сельской улицы.

Довольно долго вокруг не было ни души, и я стоял, не зная, что делать, и в какую сторону идти. Наконец из тумана послышался какой-то шум. Вскоре стали различимы поскрипывание, цоканье и тихий разговор. Потом показались очертания, и я увидел морду лошади с торчащими, навострёнными ушами. Она шла прямо на меня. За ней показалась телега, в которой сидел сморщенный старичок в кепке, куривший самокрутку. С ним ехало несколько женщин в повязанных на головы пёстрых платках и серых телогрейках. Старик смолил и молча правил лошадью, а бабы о чём-то переговаривались.

Я отошёл с дороги, взяв свои вещи. Телега поравнялась со мной, и старик, заметив меня, натянул поводья, остановив лошадь.

– Тпру, окаянная! Ты, чей будешь? Как с Луны свалился ни свет, ни заря! – и вдруг разразился на кобылу трёхэтажным матом, хотя особой причины для такой ругани я не заметил.

– Да я из города, к бабке своей двоюрной в гости еду.

– Вижу, что не из здешних мест, – согласился дед, затянувшись с самокрутки. – А энто которая?

– Да, Пелагея Пантелеевна. В Васелихе живёт.

– В Васелихе? – переспросил дед. Бабы перестали болтать и тоже прислушались к нашему разговору. – Так это пять километров отсюда.

– А почему же меня из автобуса здесь высадили? – удивился я.

– Так это же в стороне от дороги. Автобус туда не заходит. Там глухомань, почти у самых болот. Вот там Васелиха и есть. А это Большая Василиха.