Он затворил за собой дверь, и я остался один, предоставленный самому себе, покинутый и брошенный, в коридоре с бегающими туда-сюда полковниками и генералами.

– Козёл! – мною овладел приступ бессильной ярости.

Конечно, я обманул полковника, сказав, что не взял с собой вещи, правда, и сам не мог взять в толк, зачем это сделал.

Но теперь у меня было лишних десять дней свободы перед рутиной буден военной службы и, самое главное, перед пугающей неизвестностью судьбы, которая готовила мне явно не медовый пирог.

Вдруг мне до жути захотелось узнать, что это он там говорил про Африку. Но я понимал, что с этим я уже пролетел, как фанера над Парижем, из-за своего упрямства и теперь не знал, радоваться или огорчаться, что всё так получилось. Надо было не скандалить в кабинете, а признаться сразу же самому себе, что мне и раньше не верилось, что останусь служить в столице: уж слишком сказочно и хорошо тогда бы началась моя офицерская жизнь…

Таксист долго крутил меня по Москве, пока я, наконец, не возмутился:

– Эй, дядя, тебе не кажется, что мы заблудились?!..

После этого замечания не прошло и пяти минут, как я вышел из машины на вокзале. Я отдал ему половину того, что он «накатал» со мной, и он даже не возмутился.

Мы ещё не успели подъехать к остановке такси, как машину сразу же облепили желающие уехать, и я едва пробился через их плотное кольцо…

Народу на вокзале было много, очень много, просто какая-то запруда из человеческих тел. В залах ожидания яблоку негде было упасть. Урны были завалены кучами мусора, уборщицы, видимо, не успевали убирать полы, и, несмотря на жаркую, сухую погоду, на вокзале стояли грязь, вонь и слякоть.

Я спустился в камеры хранения, где накануне оставил свои неподъёмные чемоданы, а потом долго перетаскивал их по одному в багажное отделение, где сдавал для отправки на станцию своего будущего назначения.

По той сумме, которую взяла с меня за багаж кассирша, я понял, что это где-то очень далеко.

Вечером, намучавшись, натолкавшись в очереди за билетами, я покидал Москву.

Я уезжал в город, где оставил своё сердце, но куда уже и не чаял вернуться когда-нибудь ещё. Что звало, что манило меня туда сейчас после всех пережитых напастей? Я не мог ответить точно, хотя… Саднила в моей душе заноза, которую я надеялся теперь вытащить из моего сердца, а, может быть, напротив, ещё глубже засадить. И имя этой занозе было Вероника…

Десять неожиданно свалившихся на меня, как манна небесная, суток свободы вдруг вскружили мою голову как хорошее, лёгкое шампанское, и теперь казалось, что, непременно, всё будет хорошо, что счастье, – не знаю уж как, – но выпрыгнет вдруг откуда-то из засады, где оно, оказывается, давно уже поджидало меня, и дальше жизнь моя станет, как сказка, легка, беззаботна, полна любви и сбывшихся мечтаний. Быть может, с этого чудесного происшествия, судьба моя потечёт совершенно иначе, и ничто уже не будет омрачать мою счастливую жизнь. Ведь я тоже имею полное право быть счастливым, так же, как и многие люди вокруг меня.

Всю дорогу я только и думал: Вероника!

Утром следующего дня я был уже там, куда, пожалуй, втайне от меня самого рвалось моё влюблённое сердце.

Здесь ничего не изменилось. Да и что могло произойти с этим городом за один месяц? Хотя…

Сразу же с вокзала, без рассусоливаний, не в силах сдержать порыва, я направился к Веронике, даже не зная, что скажу ей при встрече. Но её не оказалось дома. Никто, вообще, не открыл дверь квартиры. И я ещё долго бродил под домом, всё же надеясь, что непременно встречу её. Однако закончилось всё тем, что я увидел довольно-таки знакомое лицо и подошёл к показавшемуся во дворе парню, будто бы собиравшемуся даже зайти в один из подъездов дома.

– Привет! – я протянул ему руку, пытаясь припомнить, где мы с ним виделись.

– Здорово! – ответил он мне без особого восторга, заметив меня даже раньше, но, сделав вид, что случилось это только сейчас. – Какими судьбами?..

– Да вот, – неопределённо ответил я, соображая, что нас с ним может связывать, но тут глянул в его бездонные очи, и тот вечер в ресторане, где мне их однажды уже довелось увидеть, с пронзительной ясностью предстал передо мной. – Слушай, не знаешь, где Вероника? – поинтересовался я тут же, будто бы мы с ним только вчера вместе сидели на лавочке в подворотне и щёлкали семечки.

– Вероника?!.. Где-то в круизе…

– В каком ещё круизе? – удивился я.

– В международном, вместе с Бегемотом. Он её с собой уволок.

– Давно?

– Да вот! … Скоро вернуться, наверное. … А, вообще, я не знаю…

Известие о том, что предмета моей страсти нет в городе, повергло меня в уныние. Планы на радужную жизнь вдруг рассыпались, как карточный домик. И, чтобы совсем не пригорюниться и зацепиться за жизнь, я поинтересовался:

– А ты куда идёшь?

– Да так, гуляю мимо.

– Мимо чего?

– Мимо всего. … А вообще-то, я сейчас домой. А ты куда?

– Да я не знаю. … Хотел Веронику увидеть. А сейчас…

Теперь я вспомнил и его фамилию: Гладышев. Точно, точно, именно так мне представила его в тот день Вероника: Гладышев. Странный тип. Стихи сочиняет. И даже мне написал тогда несколько строк на память. Вот только имени его не помню.

– Ну, пошли ко мне домой, – неожиданно предложил он, словно понимая, что податься мне некуда.

– Ты что же? Вот так шёл, шёл, и всё для того, чтобы предложить мне пойти к тебе домой, случайно меня встретив?

– Да нет, конечно! Просто хорошо, что тебя увидел. Понимаешь. … У меня сейчас такое состояние, что мне просто необходимо, чтобы кто-то .., в общем, чьё-нибудь присутствие. … Пойдём?

Он задал этот вопрос так, что мне отчего-то сделалось неловко.

– Ну, пойдём, – согласился я таким образом скоротать время до отъезда: поезд был только вечером.

Мы долго петляли по кварталам города. Гладышев всё время шёл чуть впереди, задумчиво ссутулившись, как будто бы никого рядом с ним и не было. Временами он почему-то сильно походил на сумасшедшего маньяка, сосредоточившего своё сознание на единственной навязчивой идее: как бы она вдруг не уплыла куда-нибудь в сторону в его затуманенной голове, не дождавшись осуществления. Тогда мне делалось страшно, но я прогонял прочь это навязчивое ощущение и всё продолжал идти за ним следом.

Наконец-то мы оказались у него в квартире. Во всяком случае, дверь он открыл своим ключом.

Предложив мне присесть на диван в большой комнате, он направился на кухню.

Однако я решил изучить обиталище, впрочем, ничего особо примечательного не обнаружив, но по роскошной мебели, богатой библиотеке и некоторым другим приметам сделав кое-какие выводы о его родителях. Во всяком случае, люди они, должно быть, образованные и близкие к тому, чтобы считаться состоятельными на фоне всеобщей бедности нашего народа. Впрочем, я мог ведь и ошибаться…

Гладышев позвал меня на кухню, где сделал чай.

Отхлёбывая горячее с чашки мизерными глотками, я между делом вставил, чтобы развеять неловкость внутри себя, а то получалось, что будто бы только затем сюда и пришёл, чтобы налопаться варенья и пирога с чаем:

– А я твои стихи до сих пор сохранил…

– Какие стихи? – изумлённо поднял одну бровь над своими бездонными глазами Гладышев.

– Ну, те, что ты мне в ресторане подарил…

– А-а-а, – махнул он безразлично рукой, будто бы речь шла о сущем пустяке. – Выкинь их.

– Чего? – не понял я, едва не обжегшись чаем.

– Выкинь, говорю, а лучше – сожги. Так будет вернее. О-о! – он вдруг поднял вверх указательный палец, как будто бы нашёл разрешение мучительного вопроса.

– Что, о?! – не понял я.

– Да нет, это я так, про своё. А, вообще, я не пишу больше стихов: в них не хватает изобразительности. Человеческий язык – весьма громоздкое и неповоротливое средство передачи информации. Он много проигрывает по сравнению с изображением и может служить лишь комментарием к основному носителю идеи искусства: изображению. И потому теперь стихов я не пишу, зато рисую картины.