Василий взглянул на дерзкого астраханца, не понимая, как могла ему в голову влезть такая нелепая мысль: ведь того никогда не бывало!
Но тут вмешался советчик Шорина, грамотей Листратка:
– Ты только подумай, Василий, сколь взял бы прибытку! – воскликнул он, увлеченный выдумкой астраханца. – Ведь ты не кой-кто. Ты – сам Шорин. Неужто тебе не дадут бояре оружных людишек?! Али ты за бояр не стоял? Не служил им правдой?! Ведь бесхлебье какое! А коли деньжишек у астраханцев не хватит, ты там астраханских товаров за хлеб по дешевке возьмешь!..
У Шорина от этой выдумки зазудело и зачесалось в бороде и потом покрылась спина...
– Ну, ты, Иван... Ну и ну-у! – только сумел сказать он, крутя головой. – Ну и ну-у! – повторил он, нещадно скребя в бороде ногтями.
Хитрая и дерзкая выдумка Иванки Большого открывала выход из трудного положения, которое так угнетало в последнее время Шорина. Огромный прибыток сулил караван с хлебом, если отправить его, не ожидая казенного каравана. Из этого прибытка можно будет спокойно покрыть все недостатки по царской пошлине. В разговоре с боярином Стрешневым Шорин пообещал, что к началу июля сберет все недоимки сполна. Он и сам не знал еще, где взять такие огромные деньги в полгода. Но если бы удалась хитрая выдумка Иванки Большого, то к июлю Шорин сдержал бы свое обещание.
Василий с этого часа не мог думать уже ни о чем ином. Листратка задел его словами, что бояре должны ему пособить, и Шорин перебирал в уме тех из бояр, кого на веку ему довелось выручать. Каждый раз при этом, когда он думал, что тот или иной боярин ему не поможет, его палила обида, словно он уже в самом деле просил о помощи, а тот отказал. Василий стал раздражительнее, чем во все дни, и не мог скрывать раздражения. Заметив, что Мотре не нравится, как он плюет по углам, он стал еще пуще, с особым смаком плеваться, словно одна она была виновата во всех его бедах и надо было именно ей отомстить за все.
Ближе других Шорин был с Ордын-Нащокиным. Афанасий Лаврентьич мог по правде считаться его другом. Однако говорить с ним о подобном деле было немыслимо. Ордын-Нащокин больше других бояр понимал пользу торговли для государства, больше всех уважал купечество, считая, что, по праву, большой купец должен быть государству дороже какого-нибудь родовитого боярина, который только и знает, что проедать отецкий достаток, не прибавляя ничего к дедовской чести и славе, ни к добру, а только кичась бородою да древностью рода...
Ордын-Нащокин хорошо понимал и то, что торг без прибытка не торг, но требовал знать и меру в прибытках, не зарываясь в лихоимстве и «людоядской» корысти до того, чтобы люди оставались без крова и пищи. Не то что боярин жалел малых людишек, но помнил всегда, что такая корысть не однажды приводила к мятежам и смуте в Российской державе.
Ради дружбы с таким великим и знатным боярином, от которого к тому же узнавал заранее много полезного к торгу, Василий Шорин никогда не считал за грех покривить душой. С Ордын-Нащокиным он говорил всегда и сам возмущаясь излишней неразумной корысти как торговых людей, так и бояр и дворян. За то Афанасий Лаврентьевич его любил и ценил больше других торговых людей.
В этот год, также с помощью Ордын-Нащокина, царь разрешил Василию продать персидским и армянским купцам через Астрахань хлеб по весенней цене астраханских торгов. И не только продажа хлеба самим астраханцам прельщала Василия, а то еще, что, если астраханские хлебные цены удастся удержать высоко, он по этим высоким ценам продаст свой хлеб персидским купцам и армянам.
Шорин был близок и с самим боярином Родионом Матвеевичем Стрешневым, с нынешним начальником приказа Большой казны: в пору, когда серебряные деньги пропадали, а вместо них появлялись дешевые – медные, Шорин выколотил по «десятой деньге» из купцов серебро; Стрешневым и Милославским он выменивал на серебро медь и ее-то сдавал в казну в счет «десятой деньги». Тогда бояре были все ему благодарны – и сам Федор Михайлович Ртищев, и боярин Богдан Матвеевич Хитрово. Кто богу не грешен! Все серебро возлюбили превыше державы! Если бы тогда государь узнал подлинно все, когда полкам, бывшим на войне, платили медью, да те полки от голода разбегались из городов кто куда, – тогда бы казнили не Милославских, не Ртищева, не Стрешневых, а его одного, Василия Шорина. Того он и ждал. Ждал, что в беде отыграются на его голове...
А теперь бояре позабыли его послуги. При встрече с боярином Родионом Матвеечем Шорин теперь всегда ощущал, что боярин словно даже обижен, что когда-то якшался с простым мужиком по такому корыстному делу, что простой мужик его выручил, обогатил и он должен помнить навеки его помощь, а тот будет помнить, что сам он, боярин, таков же корыстник, как воры-купчишки. Шорин видел, что, попади он в беду, и боярин не станет его вынимать из ямы, а поторопится сверху пристукнуть дубиной.
Перебирая в уме своих старых знакомых, больших бояр, Василий обратился мыслью к князю Якову Куденетовичу Черкасскому. Вотчины старого боярина лежали по Волге вблизи Казани и Нижнего, по Оке – близ Касимова, в Ярославском, в Тверском и Московском уездах. Это был один из самых богатых бояр. В вотчинах его было довольно хлеба, пеньки и холста, поташу, смолы, дегтю и прочих лесных товаров, и кожи, и воску, и меду...
Старый князь любил сам торговать с иноземцами, принимал у себя иноземных гостей, угощал их вином, возил к себе в вотчины. Русским торговым людям боярин Черкасский не раз досаждал тем, что перебивал у них иноземные товары, а то, по дружбе, которую заводил с иноземцами за шахматною игрой, бывало, и сбивал на товары цены.
Шорин не раз жаловался на него Афанасию Лаврентьевичу Ордын-Нащокину. И начальник посольских дел выручил торговых людей: под предлогом, будто прошел слух, что в Европе ходит чума, Ордын-Нащокин придержал на несколько дней иноземцев, не разрешив им выезжать из порубежных городов Архангельска, Пскова и Новгорода в Москву. В это время русские торговые люди к тем городам подвезли товаров, и весь торг был закончен на месте. Когда пришло разрешение иноземцам ехать в Москву, то многие из них уже не поехали, а возвратились домой.
