– Все загнием, а все-таки не покоримся! – говорили донским казакам Боба и Наливайко, а за ними и прочие казаки. – Не стало Богдана, да все же не сирота Украина. Мы сами ее бороним от боярской и панской неправды!

– Мы подобру пришли к царю в подданство, а не хочет он крепкой рукою отстаивать нас от врагов, то станем войною и на царя, и на бояр, и на ляхов с их проклятым крулем! – со слезами обиды в голосе говорил донцам старый Боба. – Турецкий султан нас хочет забрать под себя – и он не осилит! С самим Вельзевулом в сабли ударимся за единую мать – Украину! Одни будем биться со всеми врагами – с панами и с Крымом!..

– Айда, поколотим панов, атаманы! – горячо воскликнул Степан. – Поможем полковнику Бобе с товарищами пробиться к своим! Не дадим им загинуть в панских засадах!

Степан сказал то, что думали все, и на его призыв что было донцов возле хутора – около трехсот человек – все повскакали в седла...

Поляки не ждали такого отпора. Они были готовы напасть лишь на горстку запорожских послов с их охраной, а нарвались на целую донскую станицу.

Прогнав поляков за дальний лес, донские казаки далеко еще проводили своих гостей, обнимались, крепко жали им руки и долго стояли у дороги, махая запорожцам мохнатыми бараньими шапками.

А когда донские возвращались назад на свой хутор, навстречу им из лесу выехали два польских полковника, думный дьяк Посольского приказа Алмаз Иванов и окольничий князь Дмитрий Долгорукий, брат воеводы.

– Отколь скачете, казаки? Где гостевали? – строго спросил Долгорукий.

– Гостевать не гостевали, князь, а гостей провожали. Хоть белый день, а разбойники своеволят, на добрых людей нападают, – ответил Степан Тимофеевич.

– Пшепрашем слухачь, Панове комиссары, как бранят казаки крулевское войско. Крулевски жолнеры – то для них есть разбойники, а запорожски быдла есть добры люди! – гневно сказал надутый и важный польский полковник. – Гонор шляхетский не может того терпеть, чтоб нас поносили таким словом.

– Пошто вы напали на польских гусар? – спросил старый дьяк Степана. – И вы ли, казаки, напали вперед или на вас напали?

Алмаз хотел помочь казакам, чтобы они могли оправдаться, но Степан не стерпел.

– Не на нас, так на братьев наших ляхи напали, – ответил Степан. – Не может донской казак смотреть, как братьев его запорожцев паны катуют. А когда доведется еще увидеть – и снова дадим свою помощь!

Мрачно усмехнулись в усы польские комиссары. Московские посланцы нахмурились. Сказав казакам, что послы не могут вершить посольство, когда казаки нарушают мир, и пригрозив нарушителям наказанием, они отъехали с хутора.

Поутру на другой день с большой свитой, в которой был и Корнила Ходнев, прискакал на хутор сам воевода князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Черные брови низко сползли на круглые, немигающие глаза, рука крепко сжимала плеть и била концом ее по отвороту высокого сапога. Казаков собрали пешими. Пешим вышел к боярину и походный донской атаман Иван Тимофеевич, которого не было накануне на хуторе.

– Что же ты, атаман, почитаешь себя выше всех в государстве российском? – грозно спросил, не сходя с коня, Долгорукий. – Послы государевы за мирное докончанье хлопочут, а ты со своими шарпальниками войну раздуваешь. Между державами – свару?! Комар ничтожный, худой мужичишка!..

Ивану было легко оправдаться, но он не хотел.

– Князь Юрий Олексич! Ты не гневись, ты наше казацкое сердце своим воеводским сердцем почуй. Запорожцы нам братья родные, а их побивают латинцы. Как стерпишь? – с жаром воскликнул Иван. – Ведь мы и они – православные люди!

– Терпи, – раздраженно остановил Юрий, – ныне братьев нашел – мятежников, а завтра скажешь – крымцы тебе кумовья, а там – турки тебе сваты... Родни многовато!

– Вот ты нас, казаков, шарпальниками назвал, князь-боярин! – настойчиво продолжал Иван. – Мы разумеем, что во гневе сказал, не возьмем твое слово в обиду. И ты не возьми в обиду моего противного слова: как ты хочешь, а мы с запорожцами братья! Не можем глядеть на их беды молча. Спроси у каждого казака, хоть Корнилу Яковлевича спроси.

– Так, князь-боярин! Верно сказал атаман! – закричали казаки.

Но Корнила смолчал.

Долгорукий, натянув узду, сжал кулаки и метнул на казаков ненавидящий взгляд. Конь заплясал под боярином, и с удил на сапог Ивана капнула белая пена. Но Иван не сдвинулся с места. Он встретился взглядом с братом и, заметив волнение Степана, неприметно и молча погрозил бровями, остерегая его от вмешательства.

– И еще, уж дозволь мне сказать ото всех донских казаков, князь-боярин Юрий Олексич! – твердо продолжал он. – Почитаем мы, все казаки, твое воеводское мужество, ратный ум и искусность. Под началом твоим с врагами сражаться всегда рады. Никто не хотел бы лучшего воеводы. А ныне нам слышно, что покоряешься ты Афанасию Ордын-Нащокину, а тот будто совесть латинцам продал... Всем польским панам он друг и приятель. Страшится, что украинские хлопы побьют шляхетство, затем и надумал, спасая панов, разодрать Украину. За то ли весь русский народ обливался кровью?! Затем ли панов мы до самой Варшавы гнали? За Украину нас звал государь на войну, за братскую правду!

– Что брешешь! – прикрикнул боярин. – Как смеешь ты царских послов судить, мужичище!

Но Иван не смутился вспышкой боярского гнева. Полный мужественного достоинства и спокойной уверенности, стоял он перед Долгоруким.

– Ведь как вы ни хороните концы, а все равно слышно в народе, что судят послы не по-божьи. Ведь слышит народ, что хотят они надвое разодрать Украину, – решительно продолжал Иван. – Обидно и горько то запорожцам. Никак они в том не смирятся. А нам стоять тошно, боярин. Не устоим, когда на глазах у нас казаков терзают...

– Изменничаешь! – прошипел боярин, сжимая плетку в руке. – Твое ли мужицкое дело судить о посольских спорах?! Когда то бывало?!

– В том нет измены, боярин, – глядя ему в глаза, твердо сказал Иван. – Пошли нас драться, и головы сложим до одного... А ныне войны нет и свежие казаки пришли с Дона. Пусть Корнила Яковлич, по обычаю, сменит нас. Ты нас отпустил бы, князь воевода! А надо будет с ружьем встать – зови, и тотчас прискочим назад!