– Ну как, стрекозины сестрицы, во всем ли управились подобру? – спросил князь.
Заскакали, запрыгали.
– Батюшка! Батюшка! Кто будет в гости?! – затормошили.
– Брысь, тормохи, стрекозины сестрицы!
И обе вдруг отскочили и оробели от строгого окрика – прикинулись, что испугались, а у самих-то в глазах и в ямочках на щеках так и прыгают и дрожат смешинки. Балованные девицы... А кому же и баловать, как не батьке, когда в малых летах остались без матери! Зато уж хозяйки взросли – мужьям на утеху!.. Да хоть тот же Ордын-Нащокин. Уж год, как вдов. Сказать, что молод жених, – так нельзя: небось ему ныне под шестьдесят, – а глядит молодцом! Неужто ему не потрафит такая, как Марфинька?! И дочка и женушка – на утеху!.. И грамоте знает, не как у иных. Намедни «Куранты» принес домой из дворца – и сама взялась: бойко, что добрый подьячий, читает! Про гишпанский двор, про посольство стольника Потемкина ко французскому королю, про астраханское сотрясение земли и огненный дождь, который прошел над морем. Да вдруг говорит: «Я мыслю, сие лишь от невежества, что за дурные знаки огненный дождь почитают. Кабы не дикость да „космографию“ чли, разумели бы, что никакого тут знаменья нету. Есть водяные тучи в натуре, пошто же и пламенным тучам не быть!» А потом раздразнила бабку до слез: из «космографии» стала читать ей вслух, что земля есть шар да сама округ солнца ходит. У старой боярыни стала всю ночь голова кружиться, покуда попа не призвали и он не отчитал старуху молитвой. Соблазн!..
А девчонки смеются. Исподтишка, как бабку завидят, начнут вокруг дружка дружки кружиться. Старуха на них: «Чего-то вас бес измывает!» А те: «Мы, бабонька, в землю-солнце играем!» Старуха опять прикинулась в хворь!.. А сердечки-то добрые. Уж как захворала, так шагу не отходили от старой, прощенья в слезах молили. Сулили, что «космографию» в печку кинут... А выйдут из бабкиной спальни – и рты позажмут, чтобы громко смехом не прыснуть...
После приказных дел да вечных расспросных сидений в пыточной башне князю Никите дом был как райский сад. Хоть надо уж было подумать о том, чтобы дочек пристроить к мужьям, но тяжко представить себе ежедневное возвращение из приказа в опустевший дедовский дом, с низкими каменными сводами, с узкими зарешеченными с улицы оконцами, мало в чем отличными от окон пыточной башни...
У князя Одоевского было еще три сына, но старший Яков жил своим домом особо и был уже пожалован во бояре. Хозяйственный Федор наезжал раза два в год, а то жил больше по вотчинам и поместьям. А Ваня в свои девятнадцать лет до сих пор не мог толком осилить грамоты, только и знал забавы: соколью потеху да скачку... У государя он числился по приказу Тайных дел старшим сокольничим. Шутку сшутит, что сестры краснеют; слуги бегут от него, как от огня, хорониться спешат. Дядьку, который его растил, велел на конюшне розгами выдрать. Старик от обиды начал хворать, и вот уж три месяца, с рождества, у него отнялись обе ноги... Отец Ваню стыдил за такое злобство.
– Да я конюхам сказал сам, чтобы старого пожалели, не сильно били, а с поноровкой... От злости хворает, а я тут при чем? – огрызнулся боярич. – Стар холоп, млад холоп, а холопского звания не забывай! Не то, так пришлось бы всех старых холопов боярами жаловать! Ну его, надоел! Я ему новый кафтан подарил опосле и валенки белые с алым узором, наливки вишневой велел ежеден давать – Чего еще надо! А «бито» назад не вынешь!..
Никита Иванович, прихрамывая, прошелся по дому, ощупал своею ладонью все печи с цветистыми изразцами: знал, что гость любит тепло... Наказал, чтобы Марфинька не забыла моченых яблочек да виноградов в уксусе к мясу. Дворецкому дал ключи от дорогой посуды; указал, какие, покраше, кубки поставить на стол к вину, какие выставить вина. Хоть оба по возрасту и достоинству были не питухи – что гость, что хозяин, – да все же следует стол держать так, чтобы видно было, что всякого в доме вдоволь...
– Ор-р-решков! Ор-решков! Ор-решков! – кричал попугай, которого для забавы дразнила Аглаюшка. – Стр-рекозина сестр-рица, пошто попку др-ражнишь! – выкрикнул он, подражая боярину.
– Аглаюшка, дай ты ему, пусть чуток помолчит! – заметив в себе раздраженье, сказал боярин. В ожидании гостя он мог еще полежать и чуть отдохнуть от приказных дел. Старость!..
Попугай умолк. Княжны говорили шепотом, изредка прорываясь девичьим сдержанным смехом, для которого не нужно ни причины, ни даже малого повода. Боярин проснулся, разбуженный тем, что сам же он громко всхрапнул... Он услыхал приглушенный возглас дворецкого: «Гости!» – и тут же стряхнул с себя сон, вскочил торопливо и, хромая и кособочась, почти выбежал на крыльцо.
– Добро пожаловать, гость дорогой Афанасий Лаврентьич! – встретил он царского любимца.
– Без чинов, без чинов, боярин! Ныне мороз, куды же ты в легком платье. Прохватит! – воскликнул Ордын-Нащокин, твердой поступью, будто ему не более сорока, поднимаясь на ступени боярского дома. – Упрям ты, князь Никита Иваныч! – сказал он. – Простынешь, а я за тебя перед богом и государем в ответчиках буду!..
«Без чинов»! Ведь эка продерзость в проклятом! – подумал Одоевский. – Словно он князь, а я худородный дворянишка-выскочка, право слово!.."
Но все же он обнялся с гостем и на крыльце и потом снова обнялся, когда царский любимец вошел уже в дом и в руки холопу кинул свою пропахшую, словно цветочным духом, кунью с бобрами шубу. Мелкорослому Одоевскому пришлось потянуться вверх, а гостю – нагнуться, чтобы поцеловаться при встрече...
Прежде обеда они прошли в горенку хозяина. Для гостя нашлось удобное мягкое кресло. Из вежливости поспорили, кому в нем сидеть.
Дворецкий принес на подносе вина, какие-то сладости, на цыпочках, почтительно пятясь, вышел.
– Тепло у тебя, князь Никита Иваныч! Дом по старинке строен! – сказал гость.
– Не все в старину плохо было, не всей старины цураться! – ответил хозяин.
– Сказывают, натура иная была: морозы такие случались, что зверь в лесу замерзал, а не то что люди, – заметил Ордын-Нащокин.
– Ну-ка, с холоду! – подзадорил Одоевский, поднимая итальянский, на длинной ножке, кубок.
